... как журавлиный крик

— Нет, ты только посмотри!.. Вот этот абзац. А эти строчки!..

Это я после того, как накануне вечером «Салеха и Ганку» прочитал.

Всерьез с Айтечем мы в августе (в том самом, трижды клятом…) девяносто первого познакомились. Сразу же после контрреволюционного переворота. Повели мы с ним на страницах «Вольной Кубани» так называемые беседы (надо же было хоть что-то в противовес негодяям делать), пытаясь называть события вокруг нас собственными их именами, — так, как мы их понимали. Были предельно честными перед собой, а значит — и перед земляками — читателями. Это были смелые статьи, и я решаюсь сказать здесь об этом потому, что тон в них задавал, насыщая их энергетикой честного гражданственного слова и профессиональной мысли социолога, — Айтеч.

Лет пять прошло после того августа.

— Слушай, Юра… — звонит он однажды вечером. — Я там рассказ, кажется, написал.

— А вот этого не надо! — живо откликнулся я. — Доктор наук!.. Профессор!.. Вполне приличный человек!.. И — рассказ. Зачем — рассказ? Почему — рассказ? Хорошо ли это?

Увещевал я его, поверьте, долго, не давая вставить и слова в свое оправдание, и очень, разумеется, всерьез.

Знаю я этих ученых мужей с их «рассказами»! Две — три реплики диалога (которые — «ни в балет, ни в Красную Армию») в статью ученую втиснут — и «рассказ»! Как бы не так.

И все же от кого — кого, но от Айтеча такого коварства я не ожидал. С тем и взял: «Но пасаран!»

Ладно: читаю.

Читаю… Да Боже ты мой! Не повесть — нет, не роман даже (их каждый — всякий, кто очень захочет, может сочинить), а — Рассказ. Рассказ!

Настоящий. Сюжетный. Авантюрный даже. И герои — живые, родные мне (потому и родные, что живые!); и легко их отличаешь друг от друга; и разговаривают они друг с другом — а значит и со мной, читателем — теми словами и с теми интонациями, которые единственно у них и возможны: при этих своих лицах и своих характерах.

Словом, напечатали мы с Айтечем «Салеха и Ганку» в очередном номере газеты. Я, видит Бог, как ее редактор — с особым к этому факту почтением: на одной мы с ним, с Айтечем, земле живем, под одним небом; и жить здесь в мире и его Тимуру, и моей дочке Маше, — и куда ж ему, черкесу, первое свое по — настоящему литературное детище и отдать, как не в казачью газету?!

Когда газета с рассказом вышла, мои домашние Айтеча еще больше полюбили. (Интересное дело: с чего бы это его все любят? — даже те, кто считает себя его противником…) И мне, чтобы отвратить его от дальнейших попыток транжирить драгоценные профессорские досуги на литературные упражнения, ничего не оставалось, как воззвать к его разуму:

— Ты это прекрати, Айтеч! Ты больше ничего не пиши. Давай

мы этот твой рассказик книжечкой издадим? Слева на страничке — текст, а рядом — рисуночек. Легкий, карандашом. Десятка два рисунков. Здесь же у тебя всё есть для художника, чтоб вот такие рисунки сделать! Все детали для них есть. Аул; Горы; Лица крупным планом… Всякие лица! И — книжечкой. А?.. А больше — непиши: не искушай судьбу. Хорошо, Айтеч?

Все было, как я и ожидал. Звонит — месяц спустя, опять же вечером.

— Слушай, Юра… Я твой соцзаказ выполнил: еще один рассказ написал.

Я сразу уловил разницу в звонках: если в первый раз — «кажется рассказ», то во второй — без всяких эпитетов: «рассказ». Вот она, гордыня: что с человеком делает!

Потом была «Переправа». Был «Последний танец»… Известное дело: увяз коготок — всей птичке пропасть. Эх, Айтеч! Писателей в одном Краснодаре — стаями друг за другом ходят (и терпеть друг друга не могут), а докторов социологии…

Про то, что (и как) пишет Айтеч, можно сказать двумя привычными общежитейскими формулами: «Все это он придумал настолько хорошо, что подобного в жизни и быть не может» — и: «Все настолько жизненно, что ничего подобного и не придумаешь». И это только кажется, будто обе эти формулы исключают друг друга. Наложенные одна на другую, они одно только и засвидетельствуют: то, что на Кубани родился (именно так, как в древнерусском языке: родил ся т. е. сам себя и породил) просто хороший писатель.

С чем я и поздравляю и братьев — адыгов, и лично себя как читателя, и всех иных кубанцев.

Ну а все эти его профессорско — докторские звания… — что поделаешь, возьмем его на поруки. Были и до него прецеденты.

А Салех — вот он: живой. И Ганка жива. А как же?

Покудова мы живы, и они живут.

Юрий Макаренко.