48 минут, чтобы забыть. Фантом

Будто пытается перебросить мост через непреодолимую пропасть, разделяющую нас. Только я не хочу воздвигать со своей стороны опоры.

— Не произноси больше эту фамилию, договорились? — Я все еще не могу смириться с тем, как имя отца и его образ проходит красной нитью через всю мою жизнь.

— Твой отец ублюдок, — отвечает Тай. — Думаю, каждый выпускник этого здания не сомневаясь ни секунды оставил бы его привязанным к деревянной колоде где-нибудь в пустыне под Ливаном, чтоб его разорвали шакалы.

Я грустно хмыкаю: — Спасибо. Вот теперь мне действительно легче.

— Эй, — он протягивает руку и легко касается моего плеча. — Ты ведь не виновата, что он твой родственник.

— Вспомни об этом, когда он тебя поймает и отдаст на съедение тем самым шакалам. Уверена, ты будешь поминать меня добрым словом.

Тай смеется. Его смех настолько же мелодичный, как и голос, черт бы его побрал, очарователен. И только мысль о том, что он собирается человека убить, становится тем самым ледяным потоком, охлаждающим постыдное чувство благодарности за заботу и внимание, что он, несмотря на все мои упреки, проявляет.

— Знаешь, — вдруг говорит Тай, — за все время, что я провел здесь, ни разу не слышал ни одной счастливой семейной истории.

Я знаю, что он не ответит, по вопрос срывается с языка быстрее, чем я успеваю удержать его. — Расскажи свою.

Очевидно, ему не хочется поднимать эту тему, поэтому я начинаю сама: — Твоя мама и сестра погибли при пожаре. А отец?

Говорить громче, чем шепотом, не выходит. Но даже он разрывает висящую между нами тишину и напряжение.

— Его не стало чуть раньше, — отвечает Тай и принимается говорить медленно, тщательно подбирая слова. Взвешивая каждое так, будто пытается соблюсти баланс, в котором добавь на чашу хоть одну лишнюю песчинку — и все рухнет. — Он был карточным шулером. Это я узнал гораздо позже, когда его не стало. Уже и лица его не вспомню. Даже без вмешательства Коракса, что я? Мне десять было. Что-то, конечно, осталось в памяти, смазано, но сейчас уже невозможно сказать, действительно ли я помню это или просто в дневнике прочитал. Эти чертовы дневники с ума сводят.

Я молчу, впитывая каждое сказанное в темноте слово. Ник тоже ругался на дневник. Удивительно, как сильно они с Тайлером похожи, оставаясь такими разными.

— Помню, по вечерам у нас собирались компании. Играли на деньги. Я тогда еще не понимал, но отец и меня научил покеру. И знаешь, что я запомнил?

Я качаю головой.

— Что был единственным, кто мог его обыграть.

Тай ухмыляется.

— Это уже потом, спустя годы понял, что отец поддавался. А тогда радовался, как балбес.

— А сейчас не играешь? — тихо спрашиваю я.

— С того дня ни разу. Теперь и правила не вспомню, наверное.

Я не задаю вопросов, просто молча разглядываю потолок, заранее зная, что в этой истории не будет счастливого финала. После побега в моей душе таких историй уйма накопилась. Письма Рейвен, дневник Ника, рассказы о детстве Шона и Артура. Но к этому все равно невозможно привыкнуть, когда человек открывает перед тобой свое прошлое, вручая его, как книгу. Обложка порвана, уголки помяты. Тут следы от пепла, а вот здесь несколько страниц беспощадно вырваны — только иногда это не спасает, человек все равно помнит, что было на них написано.

— Я тот день, когда он погиб, не помню почти. А Лори вообще мелкой была. Она родилась, когда мне пять исполнилось, — поясняет Тай. — На тебя похожа. Красивая. Волосы такие же рыжие, веснушки. Только глаза у тебя светлее, — уточняет он. — Родители отмечали что-то с друзьями. Поздно уже было. Пока они курили на кухне, мы с Лор смотрели какой-то диснеевский мультик. Так и уснули под телевизор. Не знаю, который был час, может и не так поздно, но шли мы домой по темноте. Я ныл еще. Идти не хотелось. Отец на руках нес спящую Лор. А потом какие-то мужики подошли к нам. Вот тут я впервые, наверное, за всю жизнь напугался. Знаешь, как будто почувствовал: что-то не так. Отец только сестру маме отдал и сказал, чтоб мы в дом шли. Я на него разозлился еще тогда. Помочь хотел. Идиот малолетний же был, понимаешь? Думал, мы вдвоем им наваляем. Что я, зря борьбой несколько лет занимался?

— Все дети верят до определенного момента, что могут спасти мир, — шепчу я.

— Типа того, да, — Тайлер поворачивается ко мне лицом, и уголки его губ слегка поднимаются. Эта не та очаровывающая улыбка, от которой все девушки в радиусе дюжины футов тают, а мне, глядя на нее хочется вопить, а более юная, детская, настоящая. И в ней тот самый настоящий Тай. — Знаешь, чем кончилось? Меня в квартиру запихали, чтоб я за Лор присматривал. Я все у окна маялся, пытался увидеть, что там происходит. Помню только, что страшно было. А потом отец исчез. Как люди исчезают, вроде их никогда и не было. И все эту тему так замяли, как будто ничего не случилось, и мы переехали.

— Он так и не вернулся?

— Неа, — покачал головой Тай и устроился поудобнее, положив локоть под голову, отчего матрас заходил ходуном. — Сейчас понимаю, он что-то намутил нехорошее. Мы потом год в Ливерпуле прятались. В мелкой совсем халупе на первом этаже. Там еще ящик почтовый был — старый, красный такой. Как в Лондоне остались в центре, может, видела? Я все ждал, что отец появится. Или напишет. Думал, все наладится. Только спустя год мама сказала, что его повесили.

Я закрываю глаза, стараясь не вдыхать громко. Даже звук собственного дыхания кажется неуместным.

— Я нашел их, — почти неслышно шепчет Тай. Все внутри сжимается. — Но справедливость без меня восторжествовала. Они в тюрьме. Оба. Пожизненное. Считай, повезло. — И я наконец позволяю себе выдохнуть с облегчением. — А потом мы в Лондон перебрались. Деньги у отца заныканы где-то были. Мать, видимо, знала, но боялась брать. Ну и вот купила квартиру в спальном районе, — он делает паузу. — Хендон централ. Четвертая линия метро. Две спальни даже. Лор тогда разнылась, что хочет с видом во двор, там окно было. Высокое такое, полуаркой. А мне с видом на проезжую часть досталась. Мелкая, с узкой щелью вместо окна и кладовкой. Она и спасла в итоге. Там лестница была вниз — пожарная. Ну и конец. Вообще-то я эту историю тебе писал однажды.

— Прости, — устало произношу я.

— Ну, не тебе. Той Виоле, я имел ввиду.

— Той Виолы больше нет, понимаешь?

Он отвечает просто: — Жаль.

Я поворачиваюсь на бок, к Тайлеру лицом, но не смотрю на него, упираюсь взглядом с стенку, заставленную книгами до самого верха. Он касается моего лба, и его губы трогает слабая улыбка. — Жар спадает. Еще один канат, летящий в мою сторону.

В тишине я рассматриваю заострённые нескончаемой борьбой с самим собой скулы и тени, отбрасываемые светлыми ресницами. Всё в нем напоминает осень. Тёплую, мягкую, но попробуй прикоснуться, под слоем опавших листьев лёд. Порежешься.

— Я не могу стать той, кому ты писал когда-то, — шепчу я, опасно заполняя паузу. Потому что через ненависть, горячку, боль и одиночество, связавшее всех нас одной прочной нитью, пробивается что-то иное. Похожее на понимание его мотивов, какими пугающими они бы ни были. Возможно, мне удастся подобрать к нему ключ? Вырезать жажду мести из сердца вместе с той чернотой, что она с собой приносит? И я тихо отвечаю: — Я тоже скучала по тебе, Тайлер Ламм.

***

В этой комнате сложно отличить утро от ночи, так что, проснувшись, я долго лежу, вспоминая события прошлого дня. Попробовав пошевелить руками и осознав, что чувствую себя на порядок лучше, я сажусь на постели. Голова кружится. Горло дерет от сухости, и совершенно неслучайно на стуле рядом с кроватью обнаруживается стакан воды и таблетки.