А ты гори, звезда

— Сам факт оспаривать не стану. Оспариваю закономерность его возникновения. Так же, как вы оспариваете законность моей кооптации в ЦК.

— Не только лично вас! Но и других. Для того чтобы кооптация была законной, требовалось единогласие всех членов ЦК.

— Кооптация проведена единогласно, Владимир Ильич воздержался от подачи голоса.

— Неправда! Он не воздерживался, он протестовал.

— Совет партии признал июльское постановление ЦК законным. Общее собрание всех социал-демократов, находившихся в Женеве, также одобрило его.

— Совет партии узурпирован меньшевиками. Резолюцию общего собрания принимали одни меньшевики.

— По большинству голосов, — попытался уточнить Дубровинский.

— Нет! В чистом виде одни меньшевики. Большевики покинули это собрание.

— Не потому ли, что на собрании они оказались в меньшинстве и должны были бы подчиниться воле большинства? — Дубровинскому почудилось, что наконец-то он берет верх в споре.

— Именно поэтому! — отрезала Землячка, отнимая у него возможность торжествовать победу. — Иосиф Федорович, большинство — это не собрание эсдеков в Женеве. И не теперешний Центральный Комитет, Совет партии, Заграничная лига и редакция «Искры». Большинство — русские комитеты партии! Большинство — вся партия! Этот факт вы признали сами. И это большинство с нами, с Лениным, с большевиками, а не с меньшевиками и примиренцами.

— Однако, по вашим словам, странное создается положение, — теряясь, пробормотал Дубровинский. — Большинство — это вся партия, а руководящие органы как бы уже и не партия, поскольку они не в ее большинстве. Тогда что же они такое?

— У партии сейчас нет руководящих органов! Они порвали с партией. Признать за ними руководящее начало — значит вернуться опять к кружковщине. Отказаться от организованности. Потерять революционность. Потерять авангардную роль в рабочем движении. Отдаться во власть оппортунизма. Вымаливать покорно у предпринимателей подачки. И мечтать, что когда-нибудь и что-то само по себе образуется. Мягонькая конституция и так далее. Волки будут пасти мирное овечье стадо… Вам этого хочется, товарищ член Центрального Комитета? Ведь вы так старательно боретесь против досрочного созыва съезда партии! А только съезд единственно и может положить конец сползанию руководящих органов партии с революционных позиций. Ленин назвал это «Шаг вперед, два шага назад». Вам хочется сделать третий шаг назад? А потом и вообще повернуться спиной к будущему и, припрыгивая, побежать под гору?

Дубровинский выпрямился. Эти слова били больно и оскорбительно. Он испытывал такое чувство, будто сидит со связанными руками, а Землячка наотмашь хлещет его по щекам. И закричать даже нельзя. Потому что бьет она справедливо. Но только почему же она не хочет понять, что поиски средств к установлению мира, взаимодоверия в партии вовсе не отказ от революционности?

— Это жестоко, Розалия Самойловна! И незаслуженно, — сказал Дубровинский, внутренне приготовившись грубо оборвать ее, если разговор будет продолжен в таком же тоне, и уйти. Что ж, что на ее стороне много бесспорных истин, он по-своему тоже прав. — Как член ЦК, я не считаю себя самозванцем. Как член ЦК, я обязан выполнять постановления коллегии. Как член партии, я верю в политическую целесообразность решений Центрального Комитета.

— Вы знаете народную поговорку, Иосиф Федорович: «Кого люблю, того и бью»? — В холодном взгляде Землячки словно бы промелькнули теплые искорки. — Жестоко? Может быть. Незаслуженно? Может быть. Именно потому, что вы не самозванец, я и разговариваю с вами. Но для того, чтобы вы не считали себя обязанным выполнять неискренние и политически вредные постановления, я вам даю прочесть вот это.

Она поднялась, ушла в глубину комнаты и вернулась с тоненькой брошюрой. Положила ее на стол перед Дубровинским, а сама, кутая плечи в тонкую шаль, стала в стороне. Проговорила бесстрастно-ровным голосом, глядя мимо Дубровинского:

— Очень возможно, что в России вы читаете это одним из первых.

Брошюра называлась «Заявление и документы о разрыве центральных учреждений с партией». Вверху, над заголовком, стояло: Н. Ленин. Начиналась она словами: «В № 77 „Искры“ три члена Центрального Комитета, говорящие от имени всего ЦК, вызывают на третейский суд тов. N „за ложное заявление с целью дезорганизовать партию“. Это якобы ложное заявление сделано „через члена ЦК, не принимавшего участия в выработке декларации“, т. е. через меня…»

Дубровинский жадно пробегал строчку за строчкой:

«…Я обвиняю 3-х членов ЦК, Глебова, Валентина, Никитича, в систематическом обмане партии»,

«…они употребили власть, полученную ими от II съезда партии, на подавление общественного мнения партии…»,

«…спекулируя на доверие к себе, как к членам высшего партийного учреждения, вводили в заблуждение комитеты…»,

«…заявляя комитетам о своей принципиальной солидарности с позицией большинства… входили тайно от партии и заведомо против ее воли в сделку с меньшинством…»,

«…Они разрушили всякую основу партийной организации и дисциплины, предъявив мне (через т. Глебова) ультиматум о выходе из ЦК или прекращении агитации за съезд».

А Землячка между тем холодно и бесстрастно говорила:

— Товарищ N, о котором пишет Владимир Ильич, — это я. Как со мной разделались «три члена ЦК», я вам уже рассказала. В какое положение, как член ЦК, поставлен Ленин, вы видите. Обратите внимание на некоторые цитаты во второй части этой брошюры: цитаты из писем Носкова-Глебова к членам русской «коллегии» ЦК. Вы входите в эту коллегию. Вам известны эти письма?

Перед глазами Дубровинского плыли строки: «Обращаю внимание на выраженное желание Совета о пополнении… Придется выбрать кого-нибудь вместо Ленина, что он объявит, конечно, незаконным. Я бы предложил выбрать в Совет Дана или Дейча…»

Он поднял голову, прочел эти строки вслух. Спросил в тревожном недоумении:

— То есть как Дана или Дейча? Их тоже кооптировать в ЦК? Этих громил?

— Что вы меня об этом спрашиваете! — сказала Землячка, не двигаясь с места. — Вы член ЦК, а не я. У вас, а не у меня есть какие-то права предлагать кооптацию. Но вы почитайте дальше, что пишет Любимов-Марк Носкову…

Дубровинский с усилием читал: «По поводу декларации получилась такая каша, что трудно разобраться. Ясно одно: все комитеты, кроме Харьковского, Крымского, Горнозаводского и Донского, — комитеты большинства… Полное доверие ЦК получил от очень незначительного числа комитетов… По настроению же комитетов ясно видно, что на съезде пройдут постановления в духе 22-х, т. е. смещение редакции и передача в руки большинства, изменение Совета партии и т. д.»

— А вы, Иосиф Федорович, бьетесь, чтобы повернуть комитеты на свою — на чью, свою? — сторону, — говорила Землячка, угадывая, какое смятение охватывает душу Дубровинского. — В цитатах встретятся знакомые вам утешения, с которыми ЦК обратился в упрямые комитеты. Дескать, ЦК никакого меньшинства в свой состав не кооптировал. А Розанов, Крохмаль, Александрова? Входят они сейчас в состав ЦК или не входят?

— Входят, — как ученик учителю, ответил Дубровинский. И снова вслух прочел: — «…если говорить об уступках, то они могут быть только со стороны меньшинства и должны заключаться в отказе от фракционной полемики ЦО, в распущении тайной организации меньшинства, в отказе от кооптации членов в ЦК… Только при этих условиях возможно восстановление мира в партии…» — Дубровинский отодвинул брошюру. — Розалия Самойловна! Это письмо Центрального Комитета мне знакомо. Но ведь именно так и я понимаю, пропагандирую идею примирения в партии. То есть, оставаясь на принципиальных позициях большинства…