А ты гори, звезда

Он шел и думал еще о том, что как-то странно сложился разговор с Рутенбергом. Вполне естественно, раз уж они оказались нос к носу попутчиками, что такой — не только о погоде — разговор завязался. Но это не было похоже на обыкновенные пикировки между представителями двух разнопрограммных партий. Казалось, Рутенберг заведомо что-то не договаривает, словно бы хитрым образом стремится прощупать своего собеседника в каком-то существенно важном вопросе. В каком?

Дубровинский размышлял: знал Рутенберг, что его собеседник является членом ЦК, или не знал? И если допустить, что знал, к чему тогда этот настойчивый спор о Гапоне? Проверить, совпадает ли мнение его, Дубровинского, как члена ЦК, еще с чьим-то авторитетным мнением, или это все сугубо личное? Сам-то он, Рутенберг, кто по своему положению в партии эсеров?

Можно было надо всем эти ломать голову сколько угодно и не догадаться, что Рутенберг вступил в партию эсеров совсем недавно, никаких руководящих постов в ней не занимал, но сразу же приобрел вес и влияние именно благодаря своей тесной дружбе с Гапоном. Не догадаться было Дубровинскому и о том, что Гапон, укрывшись за границей, первым делом явился в редакцию «Искры» к меньшевикам, обратившись с просьбой публично объявить о его принадлежности к партии социал-демократов, и это «Искрой» было сделано; что посетил он руководителей Бунда, убеждал их в необходимости примкнуть к той линии борьбы с самодержавием, которую отныне возглавляет он, Гапон; что повстречался Гапон с Лениным и привлек сочувственное внимание Владимира Ильича своей бурной горячностью и гневом возмущения против царя и его приспешников; что как раз в день, когда Каляев в Москве своей бомбой взорвал карету великого князя Сергея, в Женеве состоялось совещание между Гапоном и Рутенбергом, с одной стороны, Плехановым и Аксельродом — с другой, и там Рутенберг, где сам, а где устами подыгрывающего под него Гапона, провел идею созыва конференции различных партий в интересах их сплочения, имея при этом тайную мысль затем подчинить их всех предводительской роли эсеров; что на этом совещании, не выдержав ледяного спокойствия Плеханова к призывам стрелять и стрелять, Гапон запальчиво заявил: «Себя я считаю социал-демократом, но я нахожу, что центром практической деятельности в настоящее время должен быть террор единичный и террор массовый. Если мои взгляды расходятся со взглядами социал-демократов, я предпочту остаться вне этой партии. — Помолчал и добавил: — И вообще не стану связывать себя принадлежностью к какой-либо партии». А гуляя потом с Рутенбергом, признался: «Когда-нибудь к вашей партии я примкну, с вами можно пиво сварить».

Ничего этого Дубровинский не знал, до России вести из-за границы еще не дошли. Он в споре с Рутенбергом ярился против Гапона уже потому, что своими глазами видел на улицах Петербурга груды кровавых тел и сам метался под пулями.

Впрочем, не знал в тот час и Рутенберг, с горячностью защищая Гапона, что всего лишь через год с небольшим именно он сам, Рутенберг, безжалостно расправится с Гапоном как с подлейшим из подлейших провокаторов.

Дубровинский шел и думал: какие развязные характеристики давал Рутенберг положению в РСДРП! Хотя, черт возьми, он во многом и прав! Особенно высмеивая попытки слепить что-то прочное из глины со сталью. Да, да, был этот грех, и очень тяжкий грех — примиренчество. Но сегодня с этим начисто будет покончено. Ради этого и созывается совещание на квартире Андреева: подтвердить, что не Плеханов, не Мартов, а Ленин, именно только Ленин способен вывести партию из кризиса…

Достигнув Садового кольца, Дубровинский еще раз внимательно огляделся: тревожного нет ничего. Было условлено, что связной будет ожидать его на трамвайной остановке, держа в левой руке на кукане сушеную воблу. Надо спросить: «На Самотеку пешком доберусь?» Тот должен ответить: «Трамваем быстрее. Как раз туда еду» — и при этом переложить кукан с воблой в правую руку.

Связного, со спины, Дубровинский увидел еще издали. Подошел, хотел тронуть за руку и задать свой вопрос, но — глазам не поверил — это же был Василий Сбитнев! Тот самый парень с гармошкой, что в поезде, идущем в Курск, беззаботно напевал: «Г-город Никола-пап-паев, французский завод…», когда Ося Дубровинский, ученик реального училища, с рассеченной кирпичом головой уезжал из охваченного холерной эпидемией села Кроснянского. Боже, сколько же это лет пронеслось! Наверное, пятнадцать, не меньше. Куда девался прежний ухарский вид Василия! Согнулся и в плечах словно бы стал уже, но он — это он, профиль его и бородка, как была, круглая, только теперь с легонькой сединой. Вот встреча!

И, вместо того чтобы произнести условные слова пароля, Дубровинский хлопнул Василия по плечу. Тот обернулся, спросил сухо и недоуменно:

— Вам что желательно, господин?

— Мне? Мне?.. — Дубровинский поощрительно улыбался, слегка забавляясь тем, что Сбитнев по-прежнему смотрит на него сурово, видимо, недовольный — некий привязчивый «господин» может испортить условленную встречу. — Скажите, на Самотеку я пешком доберусь?

— На Самотеку? — повторил Сбитнев. И медленно добавил: — Трамваем быстрее. — Помолчал, словно чего-то выжидая, а потом нехотя обронил: — Как раз туда еду.

И тоже очень медленно переложил кукан с воблой из левой руки в правую. Вокруг них толпились люди, готовясь войти в трамвайный вагон, который, покачиваясь на рельсах, как раз приближался к остановке. Дубровинский сделал Сбитневу знак глазами: «Я понял». И первым вскочил на подножку. Сбитнев затерялся в другом конце вагона.

Пока трамвай катился и вызванивал, отпугивая пешеходов, перебегавших улицу где попало, Дубровинского точил червь сомнения. Неужели он сделал что-то не так? Почему Сбитнев на точно названный пароль отозвался холодно и неуверенно? Ну что не опознал в усатом «господине» желторотого реалиста — это вполне естественно. Ведь он-то, Ося Дубровинский, конечно, больше изменился, чем Василий. Разница возрастов сказывается. И тогда была ночь, слабый свет фонаря. И все-таки…

Он нарочно замешкался в вагоне, выжидая, сойдет или не сойдет на Самотечной площади Василий. Сошел. Значит, сомнения беспочвенны. Быстро настигнув Сбитнева, шагавшего к извозчичьему ряду, выстроившемуся вдоль чугунной ограды, он проговорил:

— Василий, я вас сразу узнал, а вы меня, видать, не узнали. Холерный год в Курской губернии помните?

Сбитнев тихо ахнул:

— Бог мой! Так, словно сквозь марлю, глянул я на вас, знакомое что-то проступило. А никак не подумал бы. Только зачем же по плечу вы меня хлопнули? Издали понятно: свои люди встретились. Это совсем ни к чему. Ведь черт их, филеров этих, знает. Вот я и напружинился. А вы, значит, туда, к Андрееву? Все там спокойно. Людей своих поблизости мы не ставили. Писатель знаменитый, какие у полиции могут быть подозрения? Гостей у него не перечтешь. Тем более сбор днем, в открытую, через парадное. А расставь людей — тут и дворники и околоточные.

— Да, все правильно, Василий. Главное, чтобы извозчик надежный.

— Это гранит. Не из ряда возьмем. Наш стоит в переулке.

Они шли по слабо хрустящему снегу, после легкой утренней метелицы еще не очень притоптанному, и Сбитнев рассказывал, что он за эти пятнадцать лет многое перевидал. Жил и в Одессе, и в Екатеринославе, и в Ростове-на-Дону, и в Воронеже. Работал на верфях, и водопроводчиком, и кровельщиком, и у горячих печей. Два раза в тюрьму садился, был и на Севере, в ссылке. На подпольной работе. А сейчас есть законный паспорт и прописка, все как полагается. И служба: сменным слесарем при насосной станции. Конечно, поручения от Московского комитета…

Сбитнев вдруг засмеялся:

— Извините, товарищ Иннокентий, говорю, будто роль в театре разыгрываю. Привык к ней. Надо. На виду ведь я сейчас у людей. Так в комитете решили. А вообще дома очень увлекаюсь переводами. И с английского и с немецкого.

— Ну, тут мы с вами коллеги! — воскликнул Дубровинский. — Особенно люблю математику.

— А я ненавижу. Предпочитаю историю… Вот мы и дошли.

Он сделал знак рукой, и из переулочка им навстречу тронулась обындевевшая лошадка, запряженная в обычные извозчичьи санки.

— Садитесь на ходу, товарищ Иннокентий, — торопливо проговорил Сбитнев. — Куда везти, он знает. А прощаться не будем, я прямо пойду.

Дубровинский вскочил в санки, бойко заскользившие вдоль Цветного бульвара, и, чуть оглянувшись через плечо, заметил, что Сбитнев почему-то затоптался на месте, бросился было к ближним воротам, а потом быстрым шагом пересек наезженную дорогу, перемахнул через чугунную ограду и затерялся между могучими, осыпанными снегом липами.

18

Было без пяти одиннадцать, когда Дубровинский поднялся по крутой, не очень-то чистой лестнице на третий этаж дома Шустова в Средне-Тишинском переулке, где снимал себе квартиру Леонид Андреев, и позвонил, как было условлено, два раза подряд, а затем, помедлив, еще один раз, коротко.

Открыл ему лакей, одетый небрежно, плохо причесанный, спросил скучающим голосом:

— К кому изволите?

— Из Питера к Леониду Николаевичу, — опять-таки по условию ответил Дубровинский.