А ты гори, звезда

И лакей, приняв от него одежду, сдерживая зевоту, показал жестом, куда пройти.

В большой полутемной комнате с редко расставленной мебелью старинного фасона, над которой господствовали орехового дерева огромный шкаф и еще круглый стол с массивными точеными ножками, поместившийся как раз посредине, Дубровинский не сразу разглядел собравшихся. Ему показалось, что их здесь всего лишь двое или трое. Но тут же с разных сторон посыпались восклицания, приветствующие его появление, и, хорошенько осмотревшись, он успокоился. Блестяще! Из одиннадцати членов ЦК не хватает только Любимова, Квятковского и Красина. Но Любимов в Смоленске и не подтвердил возможность своего приезда. А Квятковский, только было названо его имя, и сам как раз позвонил, а затем появился на пороге. Румяный, потирая полные, круглые щеки.

— Виноват, кажется, я последний. — И посмотрел на часы. — Против назначенного времени опоздал на девять минут. Но, знаете, никак не решался войти, все фланировал по улице. Что-то неладно…

— А что именно? — быстро спросил Дубровинский.

— В том-то и дело, что сам не знаю. Ничего определенного, а…

— Случай, когда пуганая ворона куста боится, — отозвался с дивана, стоявшего в сторонке, Крохмаль. — Вам, Александр Александрович, полицией запрещено появляться в столицах, вот и мерещатся на каждом углу филеры. Я, тертый калач, решительно заявляю, что сегодня здесь удивительно спокойно.

— Товарищи, — вдруг вмешалась в разговор Александрова. Она стояла у окна и, отогнув край шторы, смотрела вниз, на улицу. — Сейчас проехал на извозчике, не останавливаясь, Красин. Правда, я видела только спину, но убеждена, что это он. Его воротник, шапка. Почему он мимо проехал?

— Это серьезно, Екатерина Михайловна, — сказал Гальперин, вразвалочку подойдя к окну и вместе с Александровой через щелку в шторе оглядывая улицу так, словно на ней могли отпечататься следы проехавшего Красина. — Воротник и шапка у Леонида Борисовича весьма примечательны, и человек он в высшей степени осторожный.

— Так что же нам, разойтись быстрее? — с нервическим оттенком в голосе спросил Розанов и пересел от стенки к столу, забарабанил пальцами. — Иосиф Федорович, вы договаривались о квартире, решайте.

Дубровинский погладил усы, задумчиво сделал несколько шагов по комнате. Шаги были неслышны, их заглушал толстый ковер.

Припомнился недавний разговор со Скитальцем, когда тот уверял, что нет в Москве более безопасной квартиры, чем квартира Андреева, и сам писатель потом, давая радушное согласие, сказал энергично: «Милости прошу, дорогие, милости прошу! Будете как у Христа за пазухой. Занимайтесь сколько вам угодно и чем угодно, только, — он засмеялся весело, заразительно, — не взорвите нечаянно дом. Где тогда жить я буду? Ну, да вы народ разумный, не эсеры свирепые». Припомнилось и предостережение Сбитнева, что, мол, не надо бы на народе хлопать его по плечу: «Черт их, филеров этих, знает». И еще: почему так заметался Сбитнев, когда остался один у чугунной ограды Цветного бульвара? Не иначе, заметил в тот миг слежку и попытался шпика увлечь за собой. Стало быть, не очень-то в Москве безопасно. Красина нет до сих пор. Вероятно, в самом деле проехал мимо. Человек он многоопытный. Что ж, разойтись? Ну, а если тревога необоснованна? И проехал мимо кто-то другой? Когда и как удастся опять всем вместе собраться? Явных признаков слежки в глаза никому не бросилось. Все правила конспирации соблюдены, появлялись поодиночке, собирались в течение часа, приходили с разных сторон…

— Товарищи, я думаю, начинать нам свое заседание в паническом настроении негоже, — сказал Дубровинский, твердо остановясь посреди комнаты. — Розанов спрашивает: не разойтись ли быстрее? Кто еще присоединяется к нему?

Ответом была тишина. Только Носков в дальнем углу комнаты слегка кашлянул.

— В таком случае, товарищи, прошу всех к столу, — пригласил Дубровинский. И сам, подавая пример, взял стул и уселся. Вытащил из бокового кармана согнутую пополам тетрадь, бросил перед собой. — Поговорить нам нужно о многом, но коль мы не свободны от некоторой тревоги, я призываю всех говорить сжато. Лично я вношу в повестку дня два вопроса…

— Может быть, нам следовало сперва определить, кто будет председательствовать сегодня? — перебила его Александрова и посмотрела на Носкова. — Против вас, Иосиф Федорович, я ничего не имею.

— И я не имею, — сказал Гальперин. — Но я предлагаю в председатели Владимира Александровича, поскольку…

— Позвольте, Лев Ефимович, — заслонился ладонью Носков, — к чему это?

— …поскольку вы единственный член ЦК, избранный еще на съезде, — поторопился вставить Розанов.

— Не кажется ли вам, товарищи, что мы пока занимаемся суесловием? — проговорил Сильвин. — А время идет.

— Мы уже начали было, и можно бы продолжать, — немного стеснительно сказал Карпов, самый молодой из всех собравшихся. — Но если правильнее вести собрание Владимиру Александровичу, пусть ведет он.

— Давайте проголосуем, — предложил Квятковский. — Выдвигалось две кандидатуры…

— Если говорить точно, выдвигалась только одна кандидатура, Носкова, — вскипела Александрова. — Ее назвал Гальперин, а что касается Дубровинского, она никем не выдвигалась. Мои слова еще не означали…

Вошел лакей Андреева, теперь уже и причесанный и застегнутый на все пуговицы, в белых перчатках. Остановился у двери, картинно склонив голову к плечу.

— Леонид Николаевичч просил передать вам, господа, — проговорил он торжественно и как бы удваивая букву «с» и «ч», — что он чувствует себя не вполне здоровым, лежит в постели и не может вас лично приветствовать. Он также просил передать вам, господа, что вся его квартира находится в полном вашем распоряжении. Что прикажете подать, господа: чай, кофе, коньяк, ликер? С чем бутерброды?

Это прозвучало так неожиданно и так контрастно по отношению к бурно завязавшемуся спору о председателе, что все неудержимо захохотали. А лакей стоял, пытаясь изобразить у себя на лице виноватую улыбку, и искренне терялся в догадках: что же он такое сморозил, отчего все так дружно смеются? Он ведь очень точно выполнил приказ хозяина.

— Спасибо, спасибо, дорогой! — через силу, борясь со смехом, наконец выговорил Гальперин. — Передай нашу благодарность Леониду Николаевичу. А нам ничего не нужно. Впрочем, если можно, через часок подай по стакану чая и бутерброды с икрой и сыром.

Лакей поклонился и вышел.

— Ну что же, вернемся к нашим баранам? — спросил Крохмаль. А сам, прикрыв ладонью губы, все еще посмеивался.

— Мы на баранов и похожи сегодня, — сердясь, заметил Сильвин.

— Дабы не терять впустую время, председателем объявляю себя, — изображая это как шутку, сказал Дубровинский. Ему хотелось как-то предотвратить новую вспышку нелепого спора. И главное, приступить к работе. — Сегодня для дела так будет лучше. Есть ли возражения? Прошу извинить меня, Владимир Александрович!

Александрова подняла руку:

— Я против. Но не потому…

— Кто еще против? — спросил Дубровинский. И оглядел собравшихся. — Против больше нет. Владимир Александрович, пожалуйста, ведите наше заседание. А я буду докладывать. И готов потом написать протокол. Первый вопрос: об отношении ЦК к созыву Третьего съезда.

— Это давно решено и засвидетельствовано в соответствующих документах! — вскрикнула Александрова. — Вопрос снимается с повестки дня!

— Кто еще против? — в той же интонации, как и первый раз задавая подобный вопрос, Дубровинский обратился сразу ко всем. Выждал немного: — Против больше нет. Я приступаю…

— Чем вызвана постановка этого вопроса? — не унималась Александрова.

— Ведите же заседание, товарищ Носков! Или действительно вы, Дубровинский! — взорвался Сильвин. — Это же черт знает что!

Носков застучал кулаком по столу, призывая к спокойствию, и сделал знак Дубровинскому: «Говорите!»

— Екатерина Михайловна спрашивает, чем вызвана постановка этого вопроса, — начал Дубровинский. — Мой рассказ давно бы уже подходил к концу, если бы она же сама всеми силами не оттягивала время…