А. Блок. Его предшественники и современники

«страшного мира»: каким человек выступает в своих отношениях с людьми.

«Натура» сама по себе не может всегда и при всех обстоятельствах

противопоставляться «общим» закономерностям жизни, как поэтически

представляла в своих стихах Цветаева; про натуру в этом же стихотворении

Блок говорит, что «слишком много есть в каждом из нас неизвестных играющих

сил». «Страшный мир» тем и страшен, что человек может выступать и часто

выступает именно в самых своих темных качествах:

А пока — в неизвестном живем

И не ведаем сил мы своих,

И, как дети, играя с огнем,

Обжигаем себя и других…

Индивидуальное и социальное Блок видит и в их единстве, и в их

разорванности — в большой общественной перспективе; и такое, казалось бы,

чисто индивидуальное чувство, как любовь, Блок рисует в подобных связях и

исторически обусловленных разрывах, в коллизиях личного и общего,

пронизывающих современные страсти. Получается в ряде случаев интонация

высокого гражданского пафоса, — напоминающие Некрасова и действительно с

ним связанные гневные стихи о проданной и униженной любви в конкретных

обстоятельствах современного города:

Красный штоф полинялых диванов,

Пропыленные кисти портьер…

В этой комнате, в звоне стаканов,

Купчик, шулер, студент, офицер…

(«Унижение», 1911, раздел «Страшный мир»)

Для Блока тут особенно существенно личное унижение, поругание

человеческого достоинства; вся ситуация развертывается на фоне огромного

желтого холодного заката, который образно представляет «мировое состояние»,

неразрывность и одновременно трагическую расщепленность личного и

общего, — «страшный мир» проник в душу героини:

Только губы с запекшейся кровью

На иконе твоей золотой

(Разве это мы звали любовью?)

Преломились безумной чертой…

Героиня выступает и как «икона», образ безмерного страдания, и как

закономерная, активная часть общих условий «страшного мира», как женщина,

вонзающая герою «в сердце — острый французский каблук».

Для Блока, создающего «вереницу душ», представляющих в своей

совокупности разные стороны, разные грани «страшного мира», важны тут

именно различные лирические характеры, и с огромным искусством он дает

разные повороты, разные последствия как будто бы однотипных ситуаций; если,

скажем, персонажи «Унижения» представали на фоне наглой, вызывающей,

безвкусной роскоши и одновременно — огромного «мирового» заката, то в

других случаях эта же городская любовь и это же «мировое» могут выглядеть

совсем иначе:

Ночь — как ночь, и улица пустынна.

Так всегда!

Для кого же ты была невинна

И горда?

Лишь сырая каплет мгла с карнизов.

Я и сам

Собираюсь бросить злобный вызов

Небесам.

(«Ночь — как ночь, и улица пустынна…», 1908,

раздел «Возмездие»)

«Мировое» здесь, в этом стихотворении 1908 г., не случайно включенном в

раздел «Возмездие», предстает в виде дождливого серого городского пейзажа:

Блок говорит в этом случае о том, чем оборачивается для людей «страшного

мира», как бы идущих на поводу у его опустошающих страстей, такая их жизнь.

Мрачные итоги подобного существования даются в их душевных последствиях,

в осознании самими персонажами «отчужденности», бессмысленности такой

жизни: если в «Унижении» персонажи были вызывающими, как бы дерзко

игнорирующими ясный и для них, опустошающий итог, то здесь дается именно

«возмездие», безнадежное понимание, осознание самими героями душевного

тупика, в который они зашли.

Совсем иной поворот темы опустошающих любовных страстей «страшного

мира» — в цикле «Черная кровь». Здесь Блок стремится как бы художественно

исследовать самую диалектику унижающих страстей, самое рождение

«отчуждения». Душевное бессилие, пустота, невозможность для подобных

людей разорвать круг осознаваемых ими самими как унизительные общих

условий возникает из бесконтрольной самоотдачи «стихиям», «черным»

сторонам собственной души. В гениальном стихотворении «О, нет! Я не хочу,

чтоб пали мы с тобой…» (1912) Блок приближается к высоким достижениям

Достоевского в анализе того, как «синий берег рая», открываемый активно-

страстным, деятельным отношением человека к миру, превращается в «прибой

неизреченной скуки» у этих людей, носящих и культивирующих в себе

«страшный мир». Во всем этом цикле очень отчетливо видно, как Блок иначе,

чем в эпоху второго тома, исторически дифференцированно подходит теперь к

теме «стихий» человеческой души. Убийственные для человека итоги

«страшного мира» не могут быть оторваны от самого типа человека,

представляться как нечто внеположное определенности человеческой личности:

Даже имя твое мне презренно,

Но, когда ты сощуришь глаза,

Слышу, воет поток многопенный,

Из пустыни подходит гроза.

Глаз молчит, золотистый и карий.

Горла тонкие ищут персты…

Подойди. Подползи. Я ударю —

И, как кошка, ощеришься ты…

(«Даже имя твое мне презренно…», 1914)

«Стихийность» индивидуальной человеческой «натуры» сама по себе отнюдь не

может противопоставляться «страшному миру», напротив, любовь

превращается в ненависть и сам человек душевно опустошается, становится

носителем особенностей «страшного мира», если он не ищет одновременно

более широких общественных связей, иного активного социального

самоопределения.

Наибольшая сила Блока как поэта в третьем томе состоит именно в анализе