А. Блок. Его предшественники и современники

их содержательных, идейных качеств, а не только формы. С другой стороны,

лирика как жанр словно бы угасает в его послереволюционном творчестве;

Блок публикует в революционные годы в довольно большом количестве свои

прежние стихи, но новых произведений в том роде творчества, который создал

ему славу, не появляется. Получается как будто неожиданный художественный

поворот, соответствующий общественному повороту, тоже воспринимавшемуся

частью современников как неожиданный. На деле, конечно, все обстоит

значительно сложнее. Дореволюционная лирика Блока находится в

определенных соотношениях с его послереволюционным эпическим

творчеством, так же как эволюция Блока-поэта многое объясняет в

общественном поведении Блока-человека в эти годы.

Понятно стремление некоторой части врагов блоковского творчества

представить новые произведения неорганичными для Блока, не связанными с

его предшествующим движением, находить в них «вдруг революционное», —

такая их трактовка говорит не только о художественной недальновидности

критиков Блока, но и об их собственной общественной позиции. Однако и в

кругу «друзей» поэзии Блока, как современников, так и теперешних

исследователей, существовала и существует тенденция (основывающаяся,

главным образом, на одностороннем, преимущественно художественно-

стилевом изучении и восприятии блоковских произведений) не видеть

серьезных и глубоких изменений в мировоззрении и творчестве поэта. Сам

Блок усматривал и единство в своем пути и резкий перелом. Вспомним еще раз

дневниковую запись от 7 января 1919 г.: «Но какое освобождение и какая

полнота жизни (насколько доступна была она): вот — я — до 1917 года, путь

среди революций; верный путь» (VII, 355). Настаивая на том, что в основном,

главном направлении своего жизненного движения он шел именно «верным

путем» и «среди революций», то есть что он органически пришел к своему

послереволюционному творчеству, Блок, как поэт трагической темы, вместе с

тем видит и огромную новизну задач, вставших перед художником и просто

перед человеком в революционную эпоху. Перед лицом коренного

исторического перелома («Неужели Вы не знаете… что мир уже перестроился?

Что “старый мир” уже расплавился?» — VII, 336) даже огромный скачок,

пережитый Блоком, уже представляется ему недостаточным: человек,

выросший в условиях старого общества, не может не ощущать именно

трагических своих связей с прошлым: «Во мне не изменилось ничего (это моя

трагедия, как и Ваша), но только рядом с второстепенным проснулось главное»

(неотправленное письмо к З. Н. Гиппиус от 18 мая 1918 г., VII, 335). Для Блока

его собственная творческая судьба — тема большой трагедийной диалектики

истории. По Блоку, все в его творчестве было направлено именно в эту сторону,

в сторону огромного исторического слома; поэтому нет ничего неожиданного в

том, что «проснулось главное», — однако само это пробуждение главного есть

вместе с тем огромная внутренняя драма («это моя трагедия») несовершенства

человека старого мира перед лицом грандиозных исторических событий.

Было бы неверно недооценивать значение возникающих здесь проблем. В

свете событий, круто повернувших жизнь народа. Блок пытается применить к

самому себе как человеку и художнику тот своеобразный перспективный

историзм, которого он искал на протяжении всего своего творческого пути. Это

обязывает и нас, сегодняшних его читателей, отнестись в достаточной степени

ответственно к тому, как, в каких связях находится дореволюционное

творчество поэта с его новыми, высшими достижениями. Возникает вопрос об

оценке значительнейшего явления предреволюционной культуры в эпоху

огромного исторического перелома. Но дело еще и в том, что претерпевает

серьезные изменения сам характер блоковского историзма. При этом

обнаруживаются новые противоречия. Они не случайны, как не случаен и тот

факт, что именно Блок оказался в состоянии не только принять революцию, но и

отобразить ее по-своему в искусстве. А тут уже речь идет о месте Блока в

границах советской культуры, о его творческой судьбе в новую эпоху. Есть

единая внутренняя логика в эволюции большого художника, и есть нечто

специфически новое, то, что появилось в творчестве Блока в революционную

эпоху и без этой эпохи немыслимо. В первые же месяцы после Октябрьского

переворота в творчестве Блока происходит коренной перелом в виде резкого

скачка, своего рода взрыва; едва ли можно думать, что во взрыве этом не

участвовал предшествующий комплекс блоковских духовных исканий. С этой

точки зрения весьма примечательны внутренние соотношения между первым

программным выступлением поэта после Октября, его статьей «Интеллигенция

и революция», заканчивавшейся в те же дни, когда начата была его великая

поэма, и «Двенадцатью». Но, в свою очередь, «Интеллигенция и революция» не

случайно включалась Блоком в его книгу публицистики «Россия и

интеллигенция» в качестве завершения и итога дореволюционных статей на

темы о «народе и интеллигенции». Итог не повторял предшествующее (хотя и

был внутренне с ним связан), но представлял собой новое качество; это новое

качество не случайно вызвало взрыв негодования в буржуазных литературно-

общественных кругах как раз в связи с ясно проступавшим одновременно

родством этого нового ряда мыслей со вскоре после статьи «Интеллигенция и

революция» появившейся поэмой «Двенадцать». Стоит сопоставить статью

«Интеллигенция и революция» (1918) хотя бы со статьей «Народ и

интеллигенция» (1908), как сразу же бросится в глаза резкое отличие: если в

дореволюционной статье основным для Блока было констатирование факта