А. Блок. Его предшественники и современники

его душевный и жизненный опыт. Получается в итоге так: буржуа находится

вне исторического потока, и у него нет личности вообще; трудовой человек —

главная творческая сила истории, поэтому он наделен личностью, но личность

эта трагически противоречива. Соответственно, трагически-стихийным

предстает «музыкальный» поток истории. Понятно, что здесь несколько

«логизирован» идейно-художественный состав статьи «Интеллигенция и

революция». Важно, однако, понять, что своеобразная художественная проза

Блока непосредственно примыкает к «Двенадцати», к его поэзии

революционной эпохи. Трагедийный черно-белый пейзаж, которым

открываются «Двенадцать», эта удивительнейшая своей цельностью поэма,

сразу же вводит в атмосферу больших событий жизни и истории, несколько

иным языком здесь говорится о тех вещах, о которых столь же трагически-

страстно повествует проза Блока.

Этот черно-белый пейзаж (столь знакомые по стихам Блока петербургские

«глухота и чернота» и трагическая «маска» снега) перерастает немедленно же в

проходящий далее через всю поэму образ снежной вьюги. «Черный ветер»

открывает «глухие» космические пространства: не осталось ничего сколько-

нибудь определенного, вросшего корнями в почву старых отношений, ее нет

уже совсем, этой почвы. Остался один только трагический ветер истории, ее

«музыкального напора», ее стихии. В первой же главе поэмы дается

своеобразная расшифровка борющихся сил, поэтическая квалификация разных

сторон в историческом конфликте, разыгрывающемся на внезапно

опустошившихся, очистившихся от всего случайного пространствах. Есть люди

и есть силы, которые уже не люди и не силы; это те, кто вне стихии, вне ветра, а

только пытаются устоять на ногах, удержаться, но кто неизбежно упадет:

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

Ветер, ветер —

На всем божьем свете!

Основные герои первой главы — люди, находящиеся вне «музыкального

напора», вне реальной истории. У них нет и не может быть личности,

индивидуальности, души. Образы эти поэтому выполнены приемами плаката.

Они социальные маски, а не люди. Исторический взрыв, снявший старые

отношения, обнажил отсутствие душ у этих людей, цепляющихся только за

внешние атрибуты их «профессиональных», социальных масок. Это — стоящий

на перекрестке буржуй, упрятавший нос в воротник; писатель —

длинноволосый вития; поп; барыня в каракуле. Появлению этой галереи

образов предшествует образ треплющегося на ветру плаката «Вся власть

Учредительному собранию». Реальное содержание плаката разоблачено этими

социальными масками; плакат, в свою очередь, «раздевает» этих мертвенно

пустых, безличных людей. Поэтому вслед за галереей мертвых душ опять

появляется плакат, но уже в ином виде: его «рвет, мнет и носит» ветер. А после

столь бесцеремонного обращения ветра с плакатом его содержание еще более

«раздето» непосредственно следующим затем эпизодом: диалогом проституток

об их профессиональных нуждах, об их «учредительном собрании», на котором

тоже нечто «обсудили — постановили».

Из всего сказанного выше отнюдь не следует, что Блок самую «стихию»

истолковывает вне социальности, в отрыве от нее, противопоставляя ей. Блок

не отступает здесь нисколько от тех особенностей своей поэзии, которые были

найдены и прочно вошли в его художественный обиход после 1905 г.

Буржуазные группы, изображенные в виде социальных масок, люди, связанные

в столь прямой и ясной форме со старыми общественными отношениями, плохи

сами по себе совсем не тем, что в их поведении выступает в столь отчетливой

форме социальное. Они плохи тем, что они не люди, они вне противоречий

жизни и истории, и именно поэтому они бездуховны. Они вне «черного» и

«белого», вне трагических контрастов жизни, они серые, бесцветные,

бессодержательные, безличные. В них нет ничего, кроме заученных жестов, поз,

повадок, слов. Они привязаны к этим жестам и словам и лишены внутренней

содержательности. Дело не в том, что они «социальны», а просто в том, что они

мертвы как люди. Здесь сказывается с очень большой силой то, что Блок

отделяет «буржуа» и буржуазность от истории, трактует это как некую

внешнюю отработку истории, как ее мертвые, сухие сучья, которые следует

просто отрубать, и больше ничего. Сама же «стихия», творческое начало жизни,

отнюдь не асоциальна. В «Двенадцати» более чем где-либо, больше, чем в

дореволюционной лирике, «стихия» истолковывается социально.

Экспозиционная глава «Двенадцати» завершается так:

Хлеба!

Что впереди?

Проходи!

Черное, черное небо.

Злоба, грустная злоба

Кипит в груди…

Черная злоба, святая злоба…

Товарищ! Гляди

В оба!

Социальный гнев, накопленный массами, «святая злоба» — это отнюдь не серая

безличность, но одно из творческих начал истории, органический элемент

«космических» начал стихии, ее черно-белых контрастов. Социальный гнев —

элемент трагедии, к которой никакого отношения не имеют сотрясаемые ветром

социальные марионетки.

Так же как в дореволюционной зрелой лирике Блока, в «Двенадцати» и это

отстранение буржуазных начал от истории далее оборачивается, несмотря на

все философские иллюзии и художественные слабости Блока, вещами

несравненно более сложными, чем это представляется на первый взгляд. Пока

же надо сказать только, что наиболее глубинные пласты содержания поэмы

неотделимы от ее конфликта, сюжета, героев. В известной части литературы о