А. Блок. Его предшественники и современники

трагической вины Петрухи соотносится с живущей в нем «черной злобой,

святой злобой», с социальным гневом, накопленным им в старых общественных

отношениях. Форма выражения социального гнева в данном индивидуальном

случае оказывается темной, стихийной, связанной с этими старыми

общественными отношениями; поэтому в таком контексте высокая трагическая

любовь к Катьке выступает именно как нечто высокое, «белое», как желание

духовности и чистоты отношений, обман в этой любви вызывает месть,

ассоциирующуюся с социальным гневом. В одном контексте сплетаются темы

мести личной и общественной, гнева и отчаяния: в самой широкой и общей

перспективе повинным в случившемся оказывается «буржуй», то есть старые

общественные отношения. И только в таком сплетении «буржуй» — плакатно-

обобщенный «серый» образ — входит в трагедийную черно-белую перспективу

поэмы:

Уж я времячко

Проведу, проведу…

Уж я темячко

Почешу, почешу…

Уж я семячки

Полущу, полущу…

Уж я ножичком

Полосну, полосну!..

Ты лети, буржуй, воробышком!

Выпью кровушку

За зазнобушку,

Чернобровушку…

Именно здесь, в 8-й главе поэмы, где до предела доведен драматизм

личностного начала, намечается наиболее сложный перекресток внутренних

тем блоковской поэмы. В действиях таких людей, как Петруха, есть высокое,

подлинное и исторически закономерное, есть «творческая сила». Она состоит в

«черной злобе, святой злобе», переплетающейся со стремлением к подлинности

и чисто индивидуальных аспектах личности — высокой трагической любви.

Сплетение этих тем дает «мировой пожар в крови» — «творческую силу».

Только эта «творческая сила» простого человека втягивает в историческую

перспективу борющегося с ним, хотя и внутренне мертвого, «плакатно-серого»

«буржуя». Но, войдя сюда, «буржуй» деформирует, преобразует самую эту

«творческую силу». Он мертвым грузом повисает на ней. В статье

«Интеллигенция и революция» говорится о части «пока непросвещенных, пока

темных» простых людей, втянутых революцией в исторический процесс:

«Среди них есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать

крови, которую пролили в темноте своей; такие, которые бьют себя кулаками по

несчастной голове: мы глупые, мы понять не можем; а есть такие, в которых

еще спят творческие силы…» (VI, 19). В людях типа Петрухи просыпаются

«творческие силы», которые могут вылиться в самосуды; рисуя эти «творческие

силы», Блок не идеализирует самосуды — он дает их в трагедийном единстве с

«творческими силами», показывает, что из чего получается в историческом

итоге. Ведь вся трагедийная концепция «Двенадцати» повернута на личность

простого человека, хотя и в эпическом общем контексте.

Может быть, наиболее трагедийно страшной, беспощадной по своим

духовным последствиям является в «Двенадцати» именно цитированная выше

8-я глава. Втянутый в историческую перспективу «серый» «буржуй» может

оставить свои «серые» следы и на самой ситуации борьбы с ним, отпечатлеться

«серым» в душе самого трагического героя. Эту тему дает обрамление

8-й главы: выше цитировался центр главы, рама же рисует скуку, то есть

душевное опустошение, мертвенность, «серое» — притом не в отрыве от

целого, но именно в единстве с «черно-белой» центральной сюжетной

ситуацией:

Ох ты, горе-горькое!

Скука скучная,

Смертная!

Таково начало. А вот финал, прямо переводящий, после сплетения темы Катьки

с темой «буржуя», всю центральную сюжетную трагическую ситуацию в

тональность космической «скуки», то есть душевной опустошенности:

Упокой, господи, душу рабы твоея…

Скучно!

Как раз отсюда становится понятной композиционная логика последующих

глав. Непосредственно из темы «скуки», вошедшей в душу героя, вырастает

тема «городского романса» 9-й главы («Не слышно шуму городского…»).

Впервые после экспозиционной 1-й главы появляется возглавлявший там

галерею образов старого мира «буржуй на перекрестке»; рядом с ним «жмется

шерстью жесткой» пес; полностью пустой, плакатный, «буржуй» не мог бы

никак иначе вступить в конфликтные отношения с революционной снежной

вьюгой, с творческими началами истории, как только через ту «скуку»

опустошения, в которую старый мир может еще превращать духовно

невооруженную «творческую силу» простого человека. Но и тут «буржуй»

остается плакатом:

Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос.

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост.

Нетворческим, «серым», плакатным он и уходит из поэмы конфликтное начало,

в нем заложенное, далее передоверяется псу. За двенадцатью, окончательно

входящими в революционную «вьюгу», увязывается волчья, нетворческая злоба

пса, — «буржую», как таковому, туда вообще нет входа. Развертывание образа

вьюги в 10-й главе, образа, противостоящего «буржую», производится на

основе преодоления чувства трагической вины Петрухой; вся «скука» пока что

осталась с «буржуем», им же, старым миром, она и объясняется. В образе

«безродного пса», где скрестилась «черная злоба, святая злоба» Петрухи с

бесплодной нетворческой злобой «буржуя», появляется новая трактовка

глубокой лирической темы Блока — темы бездомности, «бродяжества», распада

социальных связей и социальной отъединенности человека XX века от сколько-

нибудь широких сословно-классовых отношений. В отличие от прежних

трактовок Блоком этой темы, сейчас она выступает для объяснения трагической