А. Блок. Его предшественники и современники

расщепленности сознания простого трудового человека, человека массы,

раскрытия воздействия на этого человека старых, буржуазных общественных

отношений.

Такова объективно-художественная логика композиционного

соотношения 8, 9 и 10-й глав поэмы: в 8-й главе дается потрясающая трагизмом

опустошенности картина сознания простого человека; далее, в 9-й главе,

появляется плакатный образ «буржуя», переходящий в трагический образ

«безродного пса»; затем в 10-й главе разыгрывается снежная «вьюга» и в ней

дается диалог о преступлении Петрухи:

Али руки не в крови

Из-за Катькиной любви?

Вся художественная последовательность, композиционная совокупность этих

эпизодов не может иметь иного смысла, кроме широко исторического,

органически включающего в себя социальность, объяснения внутренней

природы бездомности, «бродяжества», трагической опустошенности сознания

человека, в данном случае наиболее четко, ясно и прямо связанного в

творчестве Блока с «буржуем», с исторически определенным типом

общественных отношений. Такая ясность и четкость общественно-

исторической перспективы, сочетающаяся с диалектической гибкостью

переходов («буржуй» — пес; «буржуй» сер и безличен, пес трагичен, отсюда —

через пса — связь «буржуя» с высокими трагическими страстями героев

первого плана), дана Блоку революционной эпохой.

Как видим, здесь, в «Двенадцати», снимается в какой-то степени

метафизическое отъединение «буржуя» от исторического процесса. Для

полноты общей картины художественного скачка, переживаемого Блоком в

результате осмысления Октября, надо добавить еще, что кроме тех

представлений о «буржуе» как о «сатане», которые излагались выше и

достаточно точно соответствуют плакатности этого образа в «Двенадцати», в

размышлениях Блока революционных лет на эти темы есть еще один аспект,

которого мы до сих пор не касались. В блоковской записи, относящейся к лету

1917 г., читаем: «Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было

ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает

предшествующее ему накопление материальных». В следующей фразе

говорится о генезисе явления и о том, что скоро вопрос о генезисе, «как ему и

свойственно, выпадает, и первая формула остается, как догмат. Этот догмат

воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех

свойств души» (IX, 377). Проблема буржуазности трактуется здесь шире и

гибче, чем в тех случаях, о которых пока что шла речь. Однако специфический

поворот темы объясняет, откуда эта большая гибкость. Накопление ценностей

духовных тоже может стать буржуазностью; носитель духовных ценностей —

интеллигенция, следовательно, Блока занимает тут вопрос о месте

интеллигенции в революции. Большая широта подхода — в генезисе, однако

именно этот аспект отодвинут; акцентируются не противоречия исторического

плана (генезис), но современные их плоды, которые, по Блоку, «застывают в

догмат», т. е. в нечто подобное плакатной прямолинейности изображения

«буржуя» в «Двенадцати». Итог всего — «напряжение и обострение всех

свойств души», то есть все проблемы связываются с личностью; общий охват

истории ограничен коллизией «интеллигенции» и «народа». Принципиальная

новизна «Двенадцати» выступает тут еще резче; в «Двенадцати» втягиваются в

общую диалектику истории все «догматы»; «буржуй», стоящий на перекрестке

истории, страшен тут не только сам по себе, но еще и в более гибкой

исторической перспективе, в возможных его внутренних воздействиях на

простого человека. «Генезис» здесь не столько отодвигается, сколько входит во

многом в само действие; получается более широкая и гибкая диалектика

истории.

В свете этой более сложной, динамической исторической перспективы,

естественно, объемнее и динамичнее становится лирический по своему

художественному происхождению (из общей поэтической эволюции Блока)

характер простого человека, стоящий в центре «снежной вьюги». И высокая

трагическая страсть, им владеющая, и горькие последствия этой страсти

(преступление Петрухи), и не менее горькое раскаяние, и нахождение новых

духовных сил — все это становится составными элементами единого

исторического потока. Эпическая основа поэмы, став более сложной, усложняет

вместе с тем характер. Поэтому надо чрезвычайно осторожно подходить к

иногда достаточно ясно проступающим аналогиям из прежнего творчества

Блока. Собственная традиция и нечто глубоко новое столь органично и

нерасторжимо переплетаются в тексте гениальной поэмы, что сами аналогии

могут подчас не только прояснить какие-то существенные вещи, но и столь же

явно многое запутать. В прежней лирике Блока трагические противоречия

сознания «рассословленного», стоящего на «ветру истории» человека часто

находят себе выражение в театральных формах, сами же формы блоковского

театра существуют в несомненных связях с его лирикой. Но поскольку

«Двенадцать», согласно прямым признаниям автора, прежде всего связаны с его

лирикой, а сама эта лирика, и в особенности как раз те циклы 1907 и 1914 гг., на

которые указывает Блок, отличаются чрезвычайно отчетливой

«театрализацией», — вполне закономерно в поэме обнаруживаются аналогии с

блоковским театром.

Особенно примечательны аналогии с первым и наиболее остро ставящим

проблему трагического распада характера современного человека

драматическим опытом поэта — с «Балаганчиком». Современный критик

А. Е. Горелов, совершенно справедливо утверждая, что «в поэме “Двенадцать”

Блок заново решал волновавшие его проблемы»225, столь же резонно указывает

на несомненную аналогичность ряда важнейших ситуаций «Балаганчика» и