А. Блок. Его предшественники и современники

борьбе эпохи, силу «синтетическую», соединяющую социальную революцию с

«революцией духа». Такого рода «синтетические» идеи, близкие к Белому,

проповедовались и приписывались также и Блоку, скажем, в предисловии,

предпосланном первому отдельному изданию «Двенадцати»: «… нет полного

освобождения ни в духовной, ни в социальной революции, а только в той и в

другой одновременно»229. Блоку приписывалось здесь стремление

«синтезировать» социальную революцию с «революцией духа», с

христианством; для этой цели использовалась блоковская поэма, и образ Христа

в ее концовке в частности. Следует понять, что подобного типа измышления

могут основываться только на непонимании идейного замысла поэмы,

реализованного в ее композиционном построении.

Сам Блок очень далек от такого рода сочиненных теорий «синтеза»

социальной революции с «революцией духа»; дело, разумеется, не только в том,

что ему чужда подобная, отдающая просто пошлостью, терминология, — весь

ход его трагедийной мысли совершенно иной. Любопытна следующая деталь: в

записи от 29 января 1918 г. о «страшном шуме, возрастающем во мне и вокруг»,

после фразы о Гоголе, устанавливающей эпическую основу поэмы, есть еще о

«шуме истории» такая фраза: «Штейнер его “регулирует”?» (IX, 387).

Сложность и противоречивость мысли Блока таковы, что подобные его фразы

едва ли поддаются однозначным толкованиям, однако несоответствие глагола

«регулировать» и всей фразы контексту тут столь велико, что вряд ли все это

можно прочесть иначе, как: несоизмеримость сопоставляемых вещей.

Огромный «шум времени» — и несостоятельные попытки его «регулировать».

Известно, что Блок не поддавался разговорам Белого о Штейнере; для Белого

же его встреча с антропософией, с штейнерианством, «с духовной наукой,

осветившей ему его былые идейные странствия»230, была органическим

продолжением соловьевства. Антропософское «регулирование» было для

Белого мировоззрением столь же серьезным, как и соловьевский «синтез».

Белый и в революционную эпоху продолжал производить искусственные

операции по производству «гармонии», «синтеза» и не постеснялся в таком же

роде стилизовать под себя и Блока этих лет. Примечательно, что Блок в

дневниковой записи от 20 апреля 1921 г. целиком воспроизвел статью П. Струве

о «Двенадцати», где его обвиняют в религиозном кощунстве, в цинизме, в

отсутствии цельного, синтетического, религиозно-гармонического взгляда на

жизнь. «Правда изображения в “Двенадцати” Блока религиозно не освобождена

229 Блок Александр. Двенадцать. Скифы. Пг., 1918, с. 7.

230 Белый Андрей. Предисловие к сборнику «Звезда». — В кн.:

Стихотворения. Берлин — Петербург — Москва, изд. З. И. Гржебина, 1923,

с. 409.

от цинизма или кощунства восприятия. Отсюда то естественное отталкивающее

впечатление, которое на многих производят “Двенадцать”»231. На общем фоне

дневниковой записи, где присутствует эта оценка и где также изложены и

другие оценки, враждебные общественной позиции Блока революционных лет,

становится особенно ясным, как далеки от поэта его мнимые «друзья»,

пытающиеся приписать ему свои собственные измышления о «синтезе»

социальной и духовной революций и соответственно интерпретировать

«Двенадцать». У деятелей типа Струве, естественно, более острое и прямое

классовое чувство, и они трезво видят в Блоке враждебное начало прежде всего

потому, что у Блока нет религиозно-социальных утопий, общественной

«гармонии».

Фантастичность домыслов Белого о философии «синтеза» в блоковской

поэме особенно остро обнажает сама композиция «Двенадцати», — ведь в

подлинном произведении искусства его идейный замысел должен читаться

только в логике целого, в художественном единстве идейного построения.

Нельзя приписывать произведению ту или иную идею, выводя ее из отдельных

образов (к тому же — произвольно истолковываемых), имеющих свой смысл

только в единстве художественной концепции. А в единой концепции целого,

воплощенной в композиции поэмы, «синтеза», «гармонии» нет ни в единичных

образах-характерах, ни в самом этом целом. Выше говорилось, что Петруха

находит духовный выход, преодолевает свою трагическую вину в слиянии с

революционной «вьюгой», с целостным образом исторического потока, в

котором он находит свое место. Но и здесь нет «синтеза», той абсолютной,

«глухой» гармонии, мистического единства, которых ищут в поэме ее мнимые

«друзья». Дело в том, что образ Петрухи не слит полностью ни с коллективным

образом-характером двенадцати, ни с целостным образом «вьюги», проходящим

через всю поэму. Все эти образы находятся в сложных соотношениях между

собой. Петруха перестает быть Пьеро, т. е. трагическим одиночкой,

разорванной половинкой одного сознания-характера (как было в

«Балаганчике»), приобретает эпическую («гоголевскую») основу от своей

причастности к народно-исторической стихии; сложность же соотношения тут в

том, что и сам образ стихии — «вьюги» приобретает монументально-

исторический характер от этих органических связей с конкретными, а не

условно-лирическими лицами-масками (каковы были персонажи того же

«Балаганчика» и где, соответственно, образ вьюги тоже носил условно-

лирический характер). Посредником между этими двумя гранями

художественного целого поэмы является коллективный образ-характер

двенадцати красногвардейцев. Сам же этот коллективный образ-характер имеет

свою внутреннюю логику движения и раскрытия в поэме, он тоже не слит

полностью, наглухо ни с «вьюгой», ни с Петрухой. Если в поэме существует