А. Блок. Его предшественники и современники

хоть какая-то тень «гармонии» (а реально такой гармонии нет нигде, начиная с

черно-белого зачина поэмы), то ее можно было бы искать только в

231 Струве П. «Двенадцать» Александра Блока. — В кн.: Дневник Ал. Блока.

1917 – 1921. Л., 1928, с. 237.

соотношениях между коллективным образом-характером двенадцати

красногвардейцев и образом «вьюги». Но ее нет и тут. Петруха, в свою очередь,

является посредником между красногвардейским отрядом и «вьюгой» в

художественном целом поэмы — Петруха, несущий тему личности (высокой

трагической страсти, где слиты, тоже трагически, индивидуальное и

историческое начала). Петруха (и вообще — вся сюжетная цепь эпизодов)

делает личностной всю тему коллективного образа, его трагическое лицо

выплывает из коллективного образа и снова исчезает в нем, — но коллективный

образ от этого становится личностно-трагедийным. Грандиозная сила марша

двенадцати в 11-й главе поэмы состоит именно в том, что только что нашла

решение личная трагическая тема. Исчезнувший в коллективном образе

Петруха придал самому этому образу черты преодолеваемого трагизма,

своеобразную «массовую личностность», если можно так выразиться.

Следовательно, если Петруха исчез в коллективном образе, то сам этот

коллективный образ, став личностным, тем самым уже не может

рассматриваться как полностью, наглухо «синтетически» слитый с «вьюгой».

Тем самым сама «вьюга» обнаруживает свои черно-белые, трагедийные грани и

ее нельзя трактовать как «гармонию», «синтез». Марш двенадцати в 11-й главе

тем самым — марш трагический: впереди еще много битв, и успокаиваться

рано. Развитие темы в поэме идет как бы кругами, звеньями, сцепляющимися

одно с другим, но не по прямолинейной логике элементарно-драматического

сюжета. Такое построение сюжета звеньями можно обнаружить также в

трилогии лирических драм 1906 г.

Таким образом, 11-я глава поэмы содержит подтекст в виде всей сюжетной

цепи эпизодов, и следовательно, личный катарсис, полностью обретаемый в

ней, вовсе не означает опять-таки глухого, «гармонического» катарсиса для всей

темы. Поэтому нет ничего странного в том, что 11-я глава оказывается не

финалом, завершением, бравурной концовкой, но переходом к новому

трагедийному звену. В этом новом звене — 12-й главе — оказываются

сплетенными в том или ином виде все темы поэмы. Прежде всего здесь в

открытой форме выявляется драматизм, трагическая тревога внутри («в душе»)

коллективного образа. Двенадцати кажется, что их преследует что-то

неуловимое, призрачное, не имеющее лица:

— Кто там машет красным флагом?

— Приглядись-ка, эка тьма!

— Кто там ходит беглым шагом,

Хоронясь за все дома?

Главная трагическая тема полностью становится эпической, основанной на

истории, именно здесь, в 12-й главе, в обнаружении отнюдь не

«синтетического», «гармонического» соотношения между коллективным

образом-характером и «вьюгой». В пугающий призрачный образ

красногвардейцы стреляют, и тут-то и становится ясно, что полной слитности,

ясности, гармоничности у них нет и не может быть и с самой «вьюгой»

истории:

Трах-тах-тах! — И только эхо

Откликается в домах…

Только вьюга долгим смехом

Заливается в снегах…

Из этого следует, что ни один из образов Блока не надо пытаться истолковывать

однозначно. Образ «вьюги» тут, очевидно, наиболее приближенно читается как

образ воплотившихся исторических противоречий. История — не безоблачная

гармония, но трагедия.

Вместе с тем самую противоречивость, трагическую тревогу,

овладевающую коллективным образом-характером в финале поэмы, надо

видеть в максимально возможной для Блока исторической конкретности,

социальной определенности, — да иначе все это и невозможно понять в

единстве идейно-художественной концепции произведения и его композиции. В

финальном звене композиции «Двенадцати» есть свое драматическое

построение. Выстрел в призрак, бродящий вокруг отряда (вернее, в то

призрачное воплощение тревоги, которое чудится отряду), представляет собой

кульминацию этого отдельного в общем построении эпизода. Поэтому общий

смысл всего эпизода понятен только в совокупности всего этого драматического

построения. Особо важны тут обстоятельства до кульминации. Тревога сначала

готова рассеяться от того, что обнаруживается: «шум» времени оказался ветром,

разыгравшимся впереди с красным флагом. Затем тревога продолжается, в

сугробах все-таки что-то мелькает, и тогда как бы прожектором выхватывается

из черно-белых пространств образ пса — нищего, шелудивого, голодного пса

старого мира, которого красногвардейцы отгоняют, грозят «пощекотать

штыком», но он не отстает. Опять-таки этот образ нельзя читать однозначно.

Это не просто «буржуй», хотя он сменил «буржуя» и представляет именно

«буржуя», т. е. старые общественные отношения, старый мир. Выше

говорилось, что пес трагичен и только потому может войти внутрь конфликта,

тогда как «буржуй» находится вне конфликта. Продолжая сравнение с

«Балаганчиком», можно сказать так, что «буржуй» и вся галерея

сопровождающих его социальных масок подобны Мистикам, персонажам,

которые к подлинной трагической коллизии непричастны. В «Двенадцати» все

несравненно сложнее. Пес как бы объединяет «буржуя» и Петруху, пес потому-

то и трагичен, что он воплощает те начала в людях типа Петрухи, которые

связывают их со старым миром. И сам пес может войти в трагедию только

потому, что он вхож в высокую духовную драму Петрухи. Вот тут-то возникает