Академия смертельных искусств

– Говори тише. – Встревоженный шепот заставил Коваленского немного выглянуть из своего убежища. – Как я расскажу об этом? Как я могу?

– Просто! Как есть! – Василевская не унималась, нервно теребила руками, погрузив их в карманы брюк. – Не расскажешь ты – расскажу я.

– Не смей! – выпалила Бунина и вцепилась в локоть Сони. – Тебя это не касается и касаться не должно. Не создавай себе лишние проблемы. Прошу тебя…

– Посмотри на себя, – разочарованно шептала Соня, бережно убирая руку со своего локтя. – Ты плохо спишь по ночам, не можешь сосредоточиться на учебе. Находишься в постоянной тревоге. И это все цветочки на фоне того, что произошло с тобой, и уже не единожды.

– Я уже все придумала, – воодушевилась Бунина, исказила губы в подобии улыбки. – Отчислюсь! Я уже выбрала новый университет. Меня рады принять и…

– Ну уж нет! – чрезмерно громко произнесла Василевская и стала озираться по сторонам. Но Даниил, словно почувствовав это, вновь скрылся за стеной и поспешно ретировался.

Коваленский не заметил, как к нему навстречу спешил возбужденный и счастливый Тимофей Власов, одногруппник Горского.

– Дань! – выкрикнул Тимофей, но Коваленский лишь навел на себя суровый вид, прижал палец к губам, намекая говорить тише. Тимофей слегка пригнулся, вздернул брови и обнажил ровные стиснутые зубы. Шепнул, когда расстояние между ними сократилось: – Прости. Сегодня найдется время в четыреста пятой комнате?

– С ума сошел, Тимох? – возмутился Даниил. – Посмотри, сколько людей бродит по общежитию. Ты же знаешь, что на период новогодних праздников – табу.

– Но до новогодних праздников еще не меньше двух недель, – канючил Тимофей. – Я заплачу вдвое больше.

– Сдались мне твои бабки, когда я так рискую? – процедил Коваленский сквозь зубы. – Очень нужно именно сегодня?

Тимофей лишь активно закивал, бросая на Даниила жалобные взгляды.

– Ладно-ладно, – сдался он. – Жду тебя в полночь.

Спустя два часа…

Василиса стояла на заснеженном балконе четвертого этажа общежития, одетая в теплый свитер и накинутый на него плед. Холодный декабрьский ветер обдувал ноги, нещадно проникал под брюки и вызывал табун мурашек по всему телу. Мокрый снег крупными хлопьями ложился на волосы, а те снежинки, что падали на лицо, мгновенно таяли и оставляли после себя влажные следы.

Темнота окутала академический кампус, и лишь гирлянды, украшавшие здания, создавали уютное освещение, словно оживая в свете застывших звезд на ночном небе. Тихий шелест лиственного леса казался таким убаюкивающим в минуты душевных бурь и сердечных волнений.

Колычева держала мятый клочок бумаги задеревенелыми от холода пальцами и вглядывалась в буквы так долго, словно написанное могло измениться или вовсе исчезнуть. Шумный выдох – с губ сорвалось облако пара от горячего дыхания.

– И что же ты можешь попросить, Горский? – прошептала она и вздрогнула, когда голову небрежно накрыло что-то теплое и тяжелое.

Василиса окинула себя беглым взглядом и поняла, что на ней висит чье-то пальто. Моргнув пару раз, стряхнула с ресниц мокрые снежинки, сфокусировала зрение и заметила сквозь снежную занавесь знакомую высокую фигуру.

Горский едва сжимал губами тлеющую сигарету, держа руки в карманах брюк, и бросил искоса взгляд на Василису.

– Такая беспечная, – процедил сквозь зубы и перекатил языком сигарету в уголок губ. – Заболеть решила? Кто за тобой ухаживать будет? Матушка?

Взгляд не отводил, щурился от едкого дыма и падающего снега, который изредка оседал на смоляных ресницах.

– Что?! – Колычева задохнулась от возмущения и хотела было скинуть с себя пальто, но ее действия были пресечены в зародыше – на макушку легла тяжелая ладонь. Горский смотрел совершенно невозмутимо и безразлично. Несмотря на смысл сказанных им слов, в этом незамысловатом жесте было столько заботы, что Василиса неожиданно выдохнула и потупила перед собой взгляд.

– Какая ирония, – сухо проговорил Горский, заметив клочок бумаги, сжатый в руке Колычевой и уже значительно вымокший. – Ты мой тайный Дед Мороз, значит.

– К сожалению, – дерзнула Василиса и взволнованно спрятала листок в кармане брюк.

На удивление, Горский проигнорировал едкое замечание, лишь устремил взгляд вдаль, продолжив раскуривать сигарету. Время от времени пожевывал зубами фильтр, но руку с макушки Василисы не убрал.

– Могу пожелать что угодно? – вдруг спросил Святослав, застав Василису врасплох.

– Все, что не противоречит законодательству Российской Федерации. В том числе Конституции, международным пактам о правах человека, здравому смыслу и… моим убеждениям, – выпалила Василиса на одном дыхании. Где-то в закромах своей души она поражалась своей готовности окунуться в эту авантюру, о которой она наверняка пожалеет. Позже.

– Звучит почти заманчиво, – Горский скосил на нее взгляд и тихо добавил: – Согласен.

– И что же это? – после возникшей паузы осторожно спросила Василиса, поскольку староста молчал непростительно долго. По всей видимости, щекотал ее и без того расшатанные нервы.

– Оставлю за собой право загадать свое желание в новом году тогда, когда мне это будет действительно нужно. Условие за условие, – щелчком бросил окурок в снег и ушел, оставив свое пальто висеть на недоумевающей и потерянной Василисе.

Март. Год поступления Колычевой

[01.03.2023 – Среда – 22:45]

Старосты корпели над списком недолго. Василевская была тихой девушкой, неконфликтной, хорошо училась, в шумных компаниях не замечалась, состояла в самом «мертвом» клубе, не занималась спортом. Ее основной круг общения: одногруппники, в том числе некоторые ребята с факультета, соседка по комнате, Колычева и, конечно же, Дубовицкий. Осведомленность старост о круге общения Сони была ничтожна и, очевидно для всех, более подробной информацией располагал лишь Игорь как староста, как наставник по квалификационному проекту и как человек, который находился в интимных отношениях с Василевской.

Горский остался в гостиной один. Он заканчивал список и понимал, что тот достаточно скуден. Но предложить Игорю принять участие в этом театре абсурда не мог. Оставив злосчастный список на камине, Святослав двинулся по направлению к своей комнате, чувствуя, что валится с ног от усталости. Все происходящее оказалось для него слишком сложным испытанием. Сильное напряжение, исходившее от окружающих его людей, угнетало. В особенности от тех, кто не был ему безразличен. Горский не умел различать собственные чувства, не мог дать им определения, как не мог понять и чужие. Но не мог понять – не значит, что не чувствовал. В этом и был весь цимус. Все эти чувства и эмоции, в том числе собственные, нещадно давили на него, выжимали все соки. Его панические атаки на четвертом году обучения участились. А со смерти Василевской стали настолько частыми, что Горский прикладывал колоссальные усилия, чтобы собрать себя по кусочкам, вернуть прежний облик – подобие человека.

Дубовицкий был единственным человеком, который знал о расстройстве Горского и принимал его как данность. Не понимал. Игорь плохо разбирался в сложных вещах, понимание которых требовало больших эмоциональных усилий. Но принимал. Святослав не скрывал своего изъяна, никогда не превращал это в тайну, но умалчивал, чтобы избежать лишних, абсурдных и чрезмерно любопытных вопросов. Все в академии считали его безразличным, безэмоциональным, холодным, нелюдимым, жестоким, брезгливым, высокомерным – и этот список определений был слишком обширным. Всего не упомнишь. Впрочем, Горский не возражал. Не возражал и не пытался кого-либо переубедить. Он боролся со своим расстройством, улучшал социальные навыки день ото дня, копируя поведение людей в той или иной ситуации, в особенности подражая тем, с которыми жил – своим родителям. Соблюдать установленные правила, вести себя так, как положено, было проще всего. Это позволяло Горскому держать свои эмоции под контролем, насколько это было возможно.