Александр II, или История трех одиночеств

В 1861 году впервые проявилась характерная черта александровского царствования: разработку планов преобразований, начальную борьбу за них всегда вели одни люди (реформаторы), а проведение в жизнь реформ поручалось другим (в лучшем случае нерассуждающим исполнителям). Преобразования вызывали яростное сопротивление реакционеров и осуждение консерваторов, и Александру II, занявшему позицию надсословного и надпартийного третейского судьи, приходилось отправлять в отставку тех людей, с которыми он вместе разрабатывал планы реформ. Делалось это ради того, чтобы в иных случаях сохранить, в других – установить абсолютное равновесие политических сил в стране, а также – «фракций» в бюрократических сферах. С точки зрения монарха, это являлось одной из самых главных задач в период проведения реформ.

Александр II надеялся, что, удержав в руках рычаги управления, он не только спасет преобразования, но и сохранит мир и спокойствие в стране. Подобная цель теоретически стоит любых жертв. Вернее так: теоретически может быть и стоит, но в реальной жизни наш герой не учитывал того, что люди, проводящие реформы, имеют большее влияние на их судьбы, чем те, кто эти реформы разрабатывает. Попадая в чужие или равнодушные руки, суть преобразований страдала и выхолащивалась, а сами преобразования начинали раздражать общество невнятицей, половинчатостью. Не учитывал Александр II и того обстоятельства, что его политическая позиция становилась и уникальной, и опасной. Пытаясь в одиночку играть роль политического центра, он был вынужден постоянно расставаться с реформаторами: оставаясь же царем, он все больше опирался на консервативную бюрократию, которая не могла предложить никаких мер по обновлению страны, отстаивая лишь сохранение старого порядка. Император же не поднимался, а как бы зависал над схваткой, над политическими баталиями. Вопрос заключался в том, может ли такая позиция правителя считаться достаточно прочной и конструктивной.

Новым помощникам, явившимся на смену прежним, монарх не то что не доверял, скорее он не очень верил в них как в государственных мужей. Прежних же деятелей он из тактических соображений возвращать не собирался (вернее, они имели шанс вернуться в какой-то чрезвычайной ситуации). Они и Александр Николаевич существовали как бы в разных политических плоскостях: либеральная бюрократия видела в реформах инструмент для построения новой России; для него же реформы являлись лишь сильнодействующим лекарством, приняв которое, старый организм России должен был обрести стабильность. Монарх опасался интриг, протестов, разрушения того политического центра, который начал формировать вокруг себя, точнее из себя самого. Общество, как уже говорилось, он не считал надежным единомышленником, не видя от союза с ним никакой реальной пользы, не ожидая от него никакой действенной помощи. Император, бюрократия, общество, дворянство, народ – от противостояния или взаимодействия этих сил зависела дальнейшая судьба России 55 .

55

Автор далеко не разделяет точку зрения тех исследователей, которые утверждают, что подготовка условий возникновения индустриального общества в Европе есть результат аномалии европейского развития. Общие принципы этой аномалии заключаются в наличии феодальной анархии и долговременном конфликте между светскими и религиозными авторитетами. Маневрируя между Церковью и королями, европейские города добились свободы. Лавируя между королями и Церковью, стали независимыми университеты. Ничего подобного в России не существовало. По словам одного из ученых: «Русское общество расколото на Обломова, который не хочет переезжать (на новую квартиру – Л. Л.), и Петра I, который гонит его в шею». Впрочем, ничего подобного европейским порядкам мы не находим в Китае, Византии, странах Африки и в большинстве других регионов мира. Если следовать этой логике, то эллинистические порядки не только не могли возникнуть нигде, кроме Греции, но и не могли быть нигде, кроме нее, восприняты. Это далеко не так. Однако не упомянуть об изложенной точке зрения я не мог.

Здание реформ

Разговор о реформах 1860-1870-х годов невольно приводит нас к проблеме: Россия и Запад, впрочем, к этой проблеме нас приводит любой разговор о переломных моментах в истории нашей страны. И каждый раз традиционным стержнем такого разговора является вопрос: что представляет из себя Россия, каковы ее недостатки и преимущества по сравнению с Западом? Попытка разобраться в этой основополагающей проблеме заведет нас слишком далеко, а потому поговорим лучше о том, что не вызывает особых споров – о возможностях России догнать Европу в экономическом отношении и одновременно превратиться в подлинно правовое государство. Иными словами, о том, могла ли империя Александра II в ускоренном темпе повторить путь, пройденный Европой, или каким-то иным образом выйти на новый уровень развития? Теоретически на этот вопрос можно ответить утвердительно, на практике же подобная перспектива выглядела крайне неоднозначно.

Первая причина наших сомнений заключается в своенравном характере российского самодержавия, которое в отличие от европейских монархий не было ограничено никакой другой силой (Церковью, аристократией, буржуазией) и жило в соответствии с законами, устанавливаемыми им самим. Во-вторых, крепостничество, абсолютно непохожее на западное феодальное право, подчиняло все слои населения трону, а отнюдь не ограничивалось прикреплением крестьян к личности помещика. В-третьих, отношение россиян к праву трактовалось не как общегосударственное, а как исключительно сословное. В силу указанных причин путь России и в XIX веке оказался достаточно своеобразным, а проблема совпадения династических и государственных интересов – достаточно острой. Между правомерным и правовым государством разница была и оставалась весьма значительной: в первом случае власть сама устанавливает правила существования страны, во втором – это делают выборные и периодически сменяемые представители населения.

После крестьянской реформы, невзирая на собственные симпатии и антипатии, Зимний дворец и правительство оставались заинтересованными в проведении еще целого ряда необходимых реформ. Дело в том, что без некоторых из них они технически не могли бы управлять страной, другие же были необходимы для поддержания нормальной экономической и культурной жизни империи. Наконец, перед политическими и финансовыми кругами Западной Европы российские «верхи» должны были демонстрировать верность заявленному ими принципу: «Ни слабости, ни реакции». Беда заключалась лишь в том, что в ходе этих реформ постепенно исчезало и без того не слишком широкое общественное основание преобразований, существовавшее в 1856-1861 годах (радостное воодушевление общества, губернские комитеты, слаженная работа единомышленников в Редакционных комиссиях и т. п.). Впрочем, это легко понимается задним числом, а в 1860-х годах реформы двигались и ничто, казалось, не предвещало сверхъестественных трудностей и далеко не триумфального финала.

Начнем с российской юстиции. Именно с нее, поскольку важнейшая сфера государственной жизни оказалась наиболее запущенной, а кроме того, план судебной реформы стал одним из первых осуществлявшихся проектов после реформы крестьянской. Российская Фемида времен Николая I отличалась многими странностями, которые трудно списать лишь на непредсказуемость женской натуры беспристрастной, по мнению древних греков, богини правосудия. В суде, к примеру, существовали такие непонятные юридические нормы, как доказательства полные и неполные (интересно, что доказывали последние?), дававшие неограниченный простор для буйной фантазии чиновников.

Кроме того, большая или меньшая достоверность свидетельских показаний зависела, и достаточно сильно, от того, кто их давал – дворянин или простолюдин, мужчина или женщина. Суд имел странное право обойтись без окончательного решения вопроса о виновности или невиновности обвиняемого, то есть допускалось подчас трагическое «оставление обвиняемого в подозрении» на неопределенный срок. Так, известный драматург А. В. Сухово-Кобылин более шести лет оставался в подозрении по поводу убийства французской модистки Л. Симон-Деманш, и потребовался специальный указ Александра II, чтобы дело в отношении него было прекращено. Зато требования к единообразию документов, выходивших из-под пера судейских или полицейских писарей, устанавливались жесточайшие. Полиция, например, была обязана четко классифицировать задержанных ею пьяных по специально разработанной для этого случая шкале: бесчувственный, растерзанный и дикий, буйно-пьяный, просто пьяный, веселый, почти трезвый и, наконец, жаждущий опохмелиться. Можно подумать, что от этого кардинальным образом менялась участь задержанного.

Перед юристами – авторами судебной реформы – стояла непростая задача, зато они и оказались в привилегированном положении по сравнению с разработчиками других реформ, поскольку получили высочайшее разрешение на полную свободу действий и возможность любого эксперимента 56 . Среди «отцов» судебной реформы следует особо выделить С. И. Зарудного, Д. А. Ровинского, К. П. Победоносцева, П. В. Донского, И. А. Буцовского. Благодарить же за полученную привилегию они должны были не только Александра II, но и нового министра юстиции Д. Н. Замятнина.

56

В ходе подготовки судебной реформы в русском обществе отчетливо просматривались три точки зрения на ее основы. Сторонники первой из них считали, что в годы правления Николая I было сделано достаточно для исправления судов а потому необходимо только упорядочить сделанное. Другие говорили о том, что подлинно российское судопроизводство подверглось искажению в XVIII – первой половине XIX в., и задача состоит в том, чтобы восстановить его, не прибегая к заимствованиям теоретических начал европейского правоведения. Наконец, третьи призывали полностью отказаться от наследия прошлого и взять за образец институты, победившие в западных странах.

Первым документом, предварявшим судебную реформу, стал проект устава гражданского судопроизводства, представленный в Государственный Совет главноуправляющим II отделения с.е.и.в. канцелярии Д. Н. Блудовым. По словам одного из оппонентов, Блудов пытался «изыскать средство отвратить злоупотребления, не касаясь источника злоупотребления». Тем не менее Блудов дал мощный толчок работе над проектом реформы, поскольку подал в Государственный Совет еще 14 законопроектов, касающихся различных сторон судопроизводства. В конце 1861 г. по распоряжению императора была создана комиссия, составленная из опытных юристов, во главе которой встал князь П. П. Гагарин. Ее работа получила широкую огласку, во всяком случае, в комиссию пришло почти 450 писем с различными замечаниями и предложениями. В декабре 1863 г. новые судебные уставы были переданы в Государственный Совет, где и рассматривались до ноября 1864 г.

Он был назначен на министерский пост в 1862 году и, как многие реформаторы александровского царствования, появился как бы вдруг, ниоткуда. Вообще-то Дмитрий Николаевич был достаточно хорошо знаком узкому кругу юристов. Он служил во II отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, затем был обер-прокурором гражданского департамента Сената, но никогда не отличался ни реформаторскими помыслами, ни оригинальными идеями. Единственное, чем он запомнился на этих постах современникам, это борьба со взяточничеством и прочими злоупотреблениями, которые разъедали российские казенные учреждения.

Судьба Замятнина служит прекрасной иллюстрацией того, как николаевский режим не умел и не желал использовать потенциал крепких профессионалов, а также того, что борьба с живой мыслью, попытки задушить ее всегда, в конце концов, терпят поражение. Дмитрий Николаевич будто ждал высочайшего разрешения (а может, и действительно ожидал такового), чтобы обрушиться на старый суд и юриспруденцию в целом. Он, как и ранее, не мог похвастаться аналитическими способностями, глубокими научными познаниями, но, единожды поверив составителям новых судебных уставов, до конца остался их верным защитником. Дмитрий Николаевич трудился, не обращая внимания на шероховатости первых лет введения нового суда, нападки на него и слева, и справа, прямую клевету на деятелей реформы и на себя лично.