Александр у края света

— Что ж, ты был недостаточно убедителен, — ответил Тирсений. — Если быть точным, ты не дотянул на двенадцать талантов и три мины. И как раз это я и назвал проблемой.

Я плеснул себе еще вина.

— Те города не кажутся сильно встревоженными, — сказал я. — Они по-прежнему поставляют нам товары, и я что-то не припомню, чтобы они трясли с нас деньги. Можешь не беспокоиться.

Он скорчил рожу.

— Конечно, они не трясут с нас деньги, — сказал он. — Они обеспечены землей. Нашей землей. И проценты все растут, позволь мне тебе напомнить…

— И что? — пожал я плечами. — Что, ты думаешь, может произойти? Неужели одесситы планируют явиться сюда в одно прекрасное утро, вооружившись лопатами и ведрами, чтобы вырыть нашу землю и увезти ее к себе в Одессос? Что-то не думаю. Если им потребуется земля, все что им нужно, это выйти со двора и прирезать себе еще. Ее тут хватит на всех. Ты, кажется, думаешь, мы все еще в Греции, друг мой.

Он покачал головой.

— Значит, ты хочешь сказать, что обеспечение ничтожно.

Я кивнул.

— С любой практической точки зрения, — ответил я. — Их вполне устраивает, что по нашим полям рассыпаны их закладные камни; думаю, это помогает подбивать приход-расход и все такое. Но в реальности они понимают, что им придется подождать, пока мы встанем на ноги и начнем собственное производство, прежде чем они смогут вернуть свои деньги. Они нам верят. Все в полном порядке.

Тирсений фыркнул, как конь.

— Ты так полагаешь, — сказал он.

— Конечно, — ответил я. — Они ничего не могут сделать, чтобы осложнить нам жизнь — например, потребовать вернуть долги. Если после этого здесь все рухнет, им никто никогда не заплатит. Поэтому им придется продолжать поддерживать нас. То, что хорошо для нас сейчас, в дальней перспективе хорошо для них. А кроме того, у них всегда остаются гарантии царя Филиппа, а доверие к нему велико, я уверен.

— Ты так считаешь? Думаешь, они надеются его засудить, если мы объявим дефолт по долгам?

Я улыбнулся.

— Какая соблазнительная картина, — сказал я. — Но увы, это не то, что я имел в виду. Будь реалистом. Истинная прибыль, извлекаемая ими из поставок товаров, измеряется в самой ценной валюте — осведомленности Филиппа, что они оказывают ему услугу. Ты слышал последние новости из Греции?

У Тирсения сделался озадаченный вид.

— Не уверен, что понимаю, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я. — Предположим, ты живешь на Сицилии или еще в каком-то месте, где принято строить деревни на краю вулкана. Предположим также, что в следующий раз, когда вулкан начнет бурчать, плеваться огнем и вообще намекать, что он собирается поиграть в войну, ты окажешься в выгодном положении, позволяющем, так сказать, шепнуть ему на ушко, что ты был ласков с любимым племянником вулкана, и вулкан должен будет признать, что это правда; когда он наконец извергнется, прочие деревни унесет потоком лавы, но только не твою. Это вполне стоит нескольких невозвращенных долгов, как ты полагаешь?

Тирсений некоторое время раздумывал, затем прислонился к стене, заложив руки за голову.

— Именно так я всегда и рассуждал, — сказал он.

Я не собираюсь описывать здесь пожирание Греции царем Филиппом. Это длинная и запутанная история и, честно говоря, я не уверен, что смогу припомнить все подробности спустя столько лет, в частности потому, что не присутствовал при тех событиях. Для нашего рассказа важно только то, что мой царственный покровитель продвигался по Греции черепашьим шагом, провоцируя беспорядки, а затем являлся, чтобы их подавать; после того, как он занимал какую-нибудь местность, выяснялось, что выковырнуть его оттуда практически невозможно. Он был повсюду — чистейший голос разума, согласный совершенно со всеми. Его образ действия сильно напоминал мне поведение скифских лучников, поддерживающих порядок у меня на родине. Если где-то вспыхивала драка, они не торопились вмешиваться, поскольку это объединило бы враждующие стороны в намерении вышибить дерьмо из этих дикарей. Вместо этого они дожидались победы одной из фракций, а затем арестовывали всякого, кто еще держался на ногах. Точно так же действовал и Филипп, за вычетом того, что он же и начинал драку.

Здесь, без сомнения, был замешан его удивительный дипломатический талант — каким-то образом все принимались плясать под его дудку, притом что намерения Филиппа ни для кого не оставались тайной. В Афинах, например, мой старый коллега Демосфен чуть не каждый день изводил Собрание детальными отчетами о коварных деяниях Филиппа. Я слышал, речи Демосфена были так популярны, что во время его выступлений жизнь в городе совершенно замирала — все, кто успевал пробиться на Пникс, жадно внимали каждому его слову. Когда он заканчивал, раздавались такие аплодисменты, что земля тряслась — после чего голосовали против его предложения и за то, что требовалось Филиппу, по той простой причине, что противоположное решение могло послужить поводом к войне.

Единственным городом, открыто выступившим против него, оказалась Спарта; царь стерпел это, полагаю, только из сентиментальных соображений. Спарта, видишь ли, уже не являлась силой всемирного уровня, как во времена моего деда. Попросту говоря, она состарилась, превратилась в маленькую, чахлую тень былого могущества, и Филипп решил отнестись к ней с уважением, как к почтенному, но впавшему в маразм престарелому герою, перенося его брюзжание и угрозы с широкой улыбкой на лице, которая ясно говорила всей Греции, в чем заключается реальная причина подобной терпимости. По крайней мере, спартанцы сохранили чувство юмора; когда Филипп прислал высшему совету Спарты длинное и прекрасно аргументированное послание, требующее различных уступок и сдобренное тонко завуалированными угрозами, спартанцы надлежащим образом рассмотрели его и отправили ответное письмо, состоящее из одного слова: нет.

Но отважная маленькая Спарта была исключением. Вся остальная Греция знала, что произойдет дальше и была не в силах этому помешать. Греки расселись на краю вулкана, жарили каштаны в мерцающем пепле и ждали, когда небеса над ними нальются багрянцем.

Недавно я наткнулся на одно из писем, отправленных мне Александром примерно в это время — я чинил свои самые старые и самые любимые сапоги и делал это далеко не в первый раз, и отодрал при этом один из многочисленных слоев пергамента, приклеенных к передку изнутри, и оказалось, что это оно: три четверти вполне читаемы, а остальное можно восстановить по контексту.

Ничего особенного в этом письме не было, за вычетом того факта, что ему удалось прожать так долго и пережить столь многое — в точности как я сам, полагаю. Это было абсолютно типичное письмо для того периода, когда он колесил по всей Греции в роли адъютанта Филиппа; думаю, он рассматривал эти письма в качестве практических упражнений, позволяющих не утратить умения вести формальную переписку с уважаемым человеком, старшим по возрасту и низшим по положению. Письма эти читались как выдержки из книжек вроде «Полного эпистолярного руководства», в которых можно найти образцы писем на любой случай — письма от отцов к сыновьям, письма от послов к царям, письма от кредиторов к заимодавцам: класс первый (примирительные), класс второй (отказные), класс третий (высокомерные и грубые), письма от мужей к женам, письма от недавно назначенных управителей к хозяевам с отчетом об увеличении урожая или нечестности работников — но я совершенно точно знал, что Александр слишком горд, чтобы копировать чужие сочинения, поскольку еще в Миезе он отверг мое предложение на этот счет, объяснив отказ в самых определенных выражениях, поэтому я склонен считать, что он составлял их самостоятельно, используя меня как некий орган контроля качества.

Его письма всегда были весьма педантично составлены:

1. Формальные приветствия;

2. Вежливые вопросы о моем здоровье и краткий отчет о его самочувствии;

3. Отменно четкий и краткий отчет о соотношении сил в текущей кампании — прекрасная практика для написания рапортов и наглядная иллюстрация того, что он принял близко к сердцу все, чему я учил их на уроках военной прозы в старые добрые времена;

4. Интересные и информативные наблюдения, касающиеся до географических, политических, антропологических и ботанических материй, сделанные им после написания предыдущего письма; зачем он слал их мне, а не Аристотелю (у которого был вкус к такого рода описаниям), я не знаю; могу только предположить, что он писал одинаковые письма нам обоим, изменяя только имя в начале и адрес на внешней стороне;

5. Один удивительно причудливый анекдот, зарисовка из жизни или еще что-то в легкомысленном духе, служащее в том числе для дополнительного акцентирования какого-нибудь утверждения, содержащегося в письме и относящегося к той или иной важной теме, и замыкающего, таким образом, структурную петлю.

6. Увещевания ответить и наилучшие пожелания.

В своем роде это были прекрасные письма — без сомнения четверка, иногда четверка с плюсом, и всегда твердая пятерка за изложение и чистописание; я добросовестно отвечал в соответствующей манере, разбавляя информативные куски изящно завуалированными похвалами и тактично привлекая его внимание к оплошностям или стилистическим погрешностям («Меня восхитило твое описание клейкой черной субстанции, с помощью которой фессалийцы защищают оливы от крыс, но боюсь, я пропустил ту часть, в который ты сообщаешь, насколько эффективно это средство. Оно работает?»). Не могу сказать, что за все время нашей переписки, которая прекратилась со смертью Филиппа, я узнал хоть что-то новое об Александре или прочитал хоть слово, которое с тем же успехом не могло быть адресовано кому-то еще.