Александр у края света

Анабруза коротко взглянул на меня.

— Ему я могу приказать, — сказал он. — Это мой сын.

Последовало долгое, неловкое молчание, бессловесное изложение нашей с ним общей злосчастной истории.

— Понимаю, — сказал я.

— Ну?

— Что ну?

— Ну и могу ли я теперь забрать свою жену и дочь?

Я нахмурился.

— Так вот какова сделка, да? Ты меняешь сына на жену и дочь. Какой же очаровательный вы народ.

И снова я увидел, как он давит в себе ярость.

— Простой здравый смысл, — сказал он. — Его жизнь все равно кончена, а они довольно здоровы и могут работать. Ладно, девочка скорее обуза, но он способна прясть шерсть.

Я медленно кивнул.

— Так ты смотришь на людей, да? Строго прагматично.

— Извини, я не понимаю длинных слов, — сказал Анабруза. — Я пытаюсь предотвратить войну, и это лучшее, что я могу предложить. Не думаю, что у меня получиться сделать что-то еще. Если у тебя есть какие-то предложения, я слушаю.

Внезапно я почувствовал страшную усталость.

— Забирай своих женщин и проваливай в пекло, — сказал я. — Я сделаю все, что в моих силах. Никаких обещаний.

Он снова улыбнулся.

— Пойдет, — сказал он. — Я бы все равно не поверил.

Стоило слухам об этой беседе разойтись по колонии, чистейший мелодраматизм ситуации так впечатлил горожан, что люди практически полностью забыли о наших собственных мертвых. Это была трагедия, воплощенная в самой жизни, а Анабруза оказался чудесным трагическим героем. Вместе с театром уродов ему удалось создать у горожан ощущение, что скифы выплатили нам долг валютой чистейшего развлечения. Даже родственники убитых мужчин признали, что на большее они рассчитывать не могут, особенно после того, как мы наврали, что мальчишка, несчастный дуралей, якобы признался, что он был заводилой нападения, а остальные только следовали его приказам (мы превратили его в видную фигуру в вооруженных силах скифов — своего рода Александра при Филиппе-Анабрузе).

В день казни все население поднялось с первыми лучами солнца и задолго до начала церемонии собралось на рыночной площади, чтобы ничего не пропустить. Некоторые принесли гирлянды и жертвенные цветы, хлеб и фрукты. Довольно многие женщины плакали, что лишний раз показывает, что за мягкосердечный народ мы, греки. Перед самой процедурой казни случился момент совершенно фарсовый — люди Марсамлепта, поднимая приговоренного с носилок, чтобы отнести его на плаху, уронили несчастного парнишку, и ошеломление, отразившееся на его лице, было довольно комичным, в известном смысле.

Когда топор обрушился вниз, раздались приглушенные аплодисменты, однако никто не проявил особого ликования, когда голову торжественно отнесли вниз по ступеням торгового зала и подвесили к портику храма; все церемония выглядела совершенной бессмыслицей, и люди стали в молчании расходиться, к вящему разочарованию торговцев вином и колбасками.

Через три дня мы сняли голову и отправили ее вместе с телом назад в деревню. У скифов этот жест не вызвал особенного интереса — они вообще гораздо спокойнее нас относятся к похоронам — а возница сказал мне, что вид у них, когда они забирали останки, был такой, будто они делают нам одолжение.

О том, что случилось в Херонее, мы узнали примерно через десять дней после этого от капитана афинского зерновоза. Разумеется, он не рассказал мне о судьбе моих братьев; о них я узнал уже из письма, отправленного моему другу Тирсению одним из его афинских деловых партнеров. Он возник у нас в дверях как-то поздним вечером, сунул письмо мне в руки и удалился, не сказав ни слова.

После этого я пару дней пребывал в совершенно отрешенном состоянии и пропустил в результате дальнейшее развитие наших отношений со скифами. Из того, что я узнал позднее, можно составить следующую картину.

В скифской деревне жил один старик, владелец совершенно чудесного коня. Сын важного человека из соседней деревни, случайно увидев этого коня, счел его нынешнего хозяина слишком старым и больным, чтобы скакать верхом больше одного или двух раз в месяц, и попросил того продать лошадь. Старик отказался; конечно, ездить верхом он уже не мог, но сама мысль о том, что он владеет таким прекрасным животным, была ему отрадой. Ответ не устроил юношу, который решил, что лошадь пропадает попусту ко всеобщему стыду. Он делал все более щедрые предложения, добравшись в итоге до совершенно невообразимых сумм, но старик так и не согласился. Он сказал, что слишком стар, чтобы его интересовали деньги; и потому не могла бы юная заноза в заднице оставить его в покое? Юноша же к тому времени сделался поистине одержим этой лошадью. Отказ он воспринял как личное оскорбление, и вознамерился завладеть конем, даже если это окажется последним его деянием. Один из прихлебателей его отца почуял возможность поживиться, поэтому как-то ночью он пробрался в деревню, украл коня и привел его к юноше.

Когда отец, важный человек, узнал, что произошло, то впал в дикую ярость, совершенно уместную в данном случае. Для скифов конокрадство является серьезнейшим преступлением — не понимаю, зачем рассказываю тебе об этом, Фризевт; ты, безусловно, знаешь это куда лучше меня — и мысли о том, что он оказался в нем замешан, пусть и невольно, оказалось достаточно, чтобы лишить его сна. Он немедленно приказал убить коня, разрубить тушу на мелкие кусочки и сжечь; затем он проделал то же самое с придурком, который угнал лошадь, а негодного сына отослал к родственникам в далекую деревню. После этого он почувствовал себя немного лучше, но сон все не шел; угон такого исключительного образчика стал сенсацией, и он знал, что установление связи между этим событием и непристойно щедрыми предложениями его сына — всего лишь вопрос времени. Поэтому он распустил слух, будто коня украли греки-колонисты, чтобы отплатить жителям деревни за убийство своих сородичей.

Этот слух достиг ушей некоего скифа, участвовавшего в том первом набеге, из-за которого заварилась вся каша (с этим скифом не случилось, конечно, ничего худого, но волновался он сильно), и тот решил обратить его в свою пользу. Он так и так ненавидел нас, почему, собственно, и присоединился к набегу, а уж после того, что случилось с сыном Анабрузы, и вовсе решил, что если не предпримет что-нибудь, да побыстрее, то и его самого в скором времени ждет крайне неприятная смерть. Он даже собирался покинуть деревню, но это означало разлуку с женой и детьми — его тесть ясно дал понять, что если он решит уехать, то уедет один — а на это он не был готов.

История с лошадью (которую он принял за чистую монету) показалась ему превосходной возможностью настроить своих сородичей против греков и организовать полномасштабное нападение, которое покончит с нами раз и навсегда.

На первый взгляд все это выглядит беспочвенными мечтаниями, однако скифы и в лучшие времена были о нас самого превратного мнения. При всем желании они были неспособны понять, как кто-то по доброй воле мог покинуть дом, родную страну и отправится жить на другой край земли. Они даже вообразить такого не могли; по их представлениям человек принадлежит своим родным краям, и держится за них, если есть к тому хоть малейшая возможность; вот почему изгнание у этого народа почитается куда более тяжелым наказанием, чем смерть. Исходя из этих соображений, они вообразили, что мы либо безумцы, либо виновны в некоем ужасном преступлении; в любом случае, выгнать нас не составляло особого труда, ведь мы уже один раз покинули свои дома, и значит, если хорошенько подтолкнуть нас, сделаем это снова.

Тот факт, что первоначальный набег вообще случился, доказывает, насколько эти настроения были сильны в деревне. Мы не знали об этом, но единственной причиной, по которой нас не трогали целых десять лет, была одна старая ведьма (в каждой деревне есть своя ведьма; она напивается допьяна, вдыхает дым какой-нибудь ядовитой травы и отправляется на восьминогой лошади в царство духов, чтобы посоветоваться по тому или иному поводу. Скифы относятся к ним весьма серьезно, и потому ведьма — ближайший аналог главы сообщества, какой у них вообще возможен), и эта старая ведьма не позволяла им приближаться к нам. То ли духи подсказали ей, то ли это было ее собственное здравое разумение, но она решила, что вражда с греками может закончиться только катастрофой; даже если им удастся изгнать нас, они заплатят за это столькими жизнями и потратят столько средств, что это будет равносильно уничтожению деревни. В результате, сколько бы она не ездила к духам советоваться относительно нас (а это происходило регулярно, насколько можно судить), всякий раз она возвращалась с недвусмысленно ясным ответом, который гласил, что покуда она жива, всякий, кто решит драться, не получит никакой помощи от духов ни в этом мире, ни в следующем.