Александр у края света

Однако она умерла где-то за месяц до нападения, и когда скифы собрались выбрать новую ведьму, всем было совершенно ясно, что успех ждет ту претендентку, которая или сможет добиться от первой группировки духов положительного решения по греческому вопросу, или переметнется к другой. Как несложно догадаться, новая ведьма вернулась из мира духов с известием, что его обитатели пересмотрели свои взгляды на греков, и теперь они крайне недовольны всяким, кто не желает поучаствовать по мере сил в изгнании чужаков с родной земли.

То, что за этим не последовало немедленного массированного нападения, большей частью заслуга моего старого знакомого Анабрузы. Всякий раз, как возникала эта тема, он поднимался и заявлял, что ему плевать на то, что говорят духи, и он не будет участвовать в войне с нами по той простой причине, что знает греков лучше всех остальных деревенских, вместе взятых, и потому видит всего лишь один возможный исход этой войны, а именно: численность духов вырастет столь значительно, что в их мире станет непросто найти достаточно места для выпаса. Жители деревни ценили указания духов, но они также знали и уважали Анабрузу; он уехал в далекую страну и вернулся богатым (по их стандартам) и умудренным опытом человеком, который овладел в городе греков множеством странных и удивительных знаний и умеет лечить болезни, изготавливать всякие необычные штуки и говорить удивительные речи. Он указывал, что невозможно поверить, будто духи столь радикально изменили свои взгляды только потому, что новая ведьма сменила старую. Всем нам понятно, говорил он, что новая ведьма говорит именно то, чего от нее ждут, и это необязательно является правдой. Он все знает о подобных вещах, объяснял он, после жизни в Афинах, где люди каждый день устраивают Собрание, чтобы заниматься демократией, которая есть искусство говорить другим то, что они желают слышать, а затем голосованием превращать сказанное в правду. Афиняне, говорил он, вполне способны издать закон, что море — розовое, если им вдруг того захочется; но море в результате не порозовеет ни вот на столько, голосуй они хоть до посинения. Как правило, так далеко афиняне не заходят; но они проводили голосования за то, чтобы каждый был счастлив, сыт и богат, чтобы не было больше краж и драк на улицах, и чтобы Филипп Македонский заполз в какую-нибудь дыру поглубже и сдох; если деревенские верят, что духи отныне считают войну с греками правильным делом, то они тем самым демонстрируют ту же прочную связь с реальностью, что и жители Афин — а коли так, остается только молить духов о милости к ним ко всем.

Но у Анабрузы был сын — воинственный и не очень умный парень, который не ладил с отцом и находился как раз в том возрасте, в каком люди способны на какие угодно свершения, при условии, что отец выскажется против них... Лидерам антигреческой фракции пришло в голову, что если этот парень примет участие в нападении на колонию, то его отцу не останется ничего другого, как прекратить речи против войны — и, таким образом, главное препятствие на ее пути будет устранено.

Поэтому они подбили мальчишку отправиться с ними и причинить грекам столько неприятностей, чтобы война стала неизбежной.

Они предполагали, что им предстоит простое и скорое дело, но что-то пошло не так. Двое налетчиков были убиты, еще один тяжело ранен — и все это при нападении на небольшую группу предположительно невооруженных земледельцев, направляющихся на свои поля. Греки, иными словами, оказались именно такими опасными людьми, как говорили Анабруза и старая ведьма, и притом превосходили жителей деревни числом в соотношении по крайней мере четыре к одному. Военный пыл испарился, как снежок в костре, чему немало способствовала выдача Анабрузой родного сына на расправу грекам.

Таково было положение антигреческой фракции к моменту кражи коня, и участник набега, о котором я уже говорил, решил обратить ее в свою пользу. Очевидно, он нуждался в чем-то, что серьезно переменило бы настроения сородичей — конокрадство пришлось как раз кстати.

Богач из другой деревни, распустивший эти слухи, руководствовался иными намерениями. Все, что он хотел, это вернуть сына домой. Если бы скифы вступили в войну с колонией, его версия происшедшего превратилась бы в единственно правдивую, что окончательно избавляло его от возможных обвинений в конокрадстве. Поскольку он был столь же влиятелен в своей деревне, сколь Анабруза в той, которую я для удобства буду называть нашей, для него не составило никаких проблем настроить своих односельчан против греков. Однако он знал, что реальная война с греками — дело совершенно другое. Его сородичи уже знали, какими грозными воинами оказались эти греки — к тому времени факты успели несколько исказиться, как это всегда бывает: количество налетчиков выросло, количество греков уменьшилось, греки разрывали тела убитых скифов голыми руками, а убитых было не два, а скорее двадцать.

Более того, царь греков находится под покровительством призрачной змеи, которая сопровождает его повсюду, куда бы он не направился, в форме прекрасной и грозной желтоглазой женщины (знаешь, если не считать того, что глаза Феано были темно-карими, а не желтыми, этот фрагмент содержит более чем толику правды), и нападать на них означает обречь себя на позорное поражение.

Богач — жаль, я так и не узнал его имени — не сдался.

Напротив, он все тщательно обдумал и пришел к выводу, что ему надо как-то доказать, что истории о всемогущих греках не более чем пустые россказни. Он разыскал одного из участников набега и поговорил с ним, после чего понял, что причиной потерь среди нападавших были скверное планирование и беспечное исполнение — а чего еще было ожидать от эскапады юных хулиганов?

Вышло так, что как раз об это время в наши края прибыл отряд скифов откуда-то с севера. В отличие от наших скифов, они были истинными кочевниками, покинувшими племя по причине какой-то крайне запутанной кровной вражды. Эти люди были во всех отношениях профессиональными воинами, имевшими большой опыт малых войн благодаря многочисленным угонам скота, засадам, налетам и преследованиям, в которых они успели поучаствовать, и в данный момент отчаянно нуждались в работе. Богач принял их в свои владения и провел с ними изрядное время, спрашивая их совета и внимательно слушая.

Но он все еще не был готов перейти к делу. Он знал, что если что-то пойдет не так, или же демонстрация окажется недостаточно впечатляющей, то он только навредит и себе, и своим союзникам в «нашей» деревне. В чем он нуждался в этой ситуации, решил он — а его кочевые друзья совершенно с ним согласились — так это в надежных разведывательных сведениях. Например, некоторые греки, куда бы они не направлялись, всегда берут с собой луки, а некоторые нет. Одни — закаленные бойцы, другие же — мягкие, как масло. Он должен был получить исчерпывающую информацию обо всем это, чтобы спланировать удар. Сейчас, когда между нами и ими разгорелась вражда, получить ее было весьма затруднительно, однако один из колонистов по-прежнему поддерживал относительно дружеские отношения со скифами, а именно мой друг Тирсений. Богач решил, что это и есть искомое слабое место, и решил попытаться установить с ним связь, не раскрывая истинных намерений.

Когда я наконец выбрался из черной дыры, в которую меня ввергли новости из Афин, то практически первым, что я увидел, была широченная идиотская улыбка на лице моего друга Тирсения. Она заставила меня задуматься, а не лучше ли было остаться в черной дыре.

— Где ты был, чтоб тебе провалиться? — гаркнул он, хватая меня за локоть и увлекая за собой из дома в направлении агоры. — Нет, в самом деле, шляться неизвестно где, когда кругом столько работы! Впрочем, ты снова с нами, поэтому все в порядке.

Тут я должен заметить, что эта широченная идиотская улыбка сильно отличалась от обычной для Тирсения слегка плотоядной ухмылки, сиявшей на его лице с таким постоянством, что наводила на мысли о голове Медузы, обращавшей людей в камень. Моей любимой теорией было, что Тирсений столкнулся с ужасающим образом Горгоны еще в детстве, пожирая особенно липкое, сочное медовое печенье, которое он как раз отобрал у какого-то простодушного ребенка помладше. Феано придерживалась того мнения, что это произошло в момент облегчения после долгого и болезненного запора. Ее версия была более привлекательной, конечно, но я придерживался своей, как более литературной и культурной.

— Что происходит? — спросил я.

— Ты еще спрашиваешь, — отвечал Тирсений. — Идем, сам все увидишь.

Должен признать, я был заинтригован. Не это его оживление было тому причиной — Тирсений вечно скакал туда-сюда, будто воробей в пыли, и если смотреть на него слишком долго, начинало подташнивать. Дело было в вулканическом ликовании, которое он излучал во все стороны, будто дубильная яма — вонь. Две вещи во всем свете приводили его в подобное состояние — деньги и любовь. Если речь шла о деньгах, то можно было предположить, что он заключил какую-то особенно сочную сделку, а когда он заключал свои сочные сделки, ему редко требовалось мое присутствие в качестве ойкиста — да практически никогда. Стало быть, любовь. Я громко застонал, но он не обратил на меня внимания.