Алексей Константинович Толстой

В этом же письме Толстой отвергает упрёк, что не дело крупному поэту реагировать на уродливые явления окружающего: «Вы говорите, что „большому таланту не следует выходить на борьбу с дрянностью ежедневной жизни и что это дело маленькой прессы“. Оставляя в стороне Ваш комплимент, я возражу Вам, что или с „дрянностью“ вообще не следует бороться, или если следует, то именно большому таланту, потому что маленький талант, будучи равносилен противнику, не в состоянии его одолеть, по крайней мере, не имеет тех шансов, которые имеет большой талант. Moliere [75] также боролся с разными дрянностями, но никому не приходит в голову находить, что он тем компрометировал свой талант».

75

Мольер (фр.).

Надо сказать, что в полемику с нигилистами в жизни и литературе Алексей Толстой вступил сравнительно поздно, когда своё слово уже сказали Иван Тургенев, Алексей Писемский, Николай Лесков. После таких монументальных произведений, как «Отцы и дети» Тургенева или «Некуда» Лескова, сравнительно небольшие стихотворения Толстого, казалось бы, вполне могли пройти незамеченными, но нетерпимость так называемой демократической критики была такова, что она не оставляла без внимания ни одного мало-мальски хлёсткого слова в сторону тех, кого было принято выставлять идеологами молодого поколения. Так, неожиданный резонанс получило стихотворение А. К. Толстого «Пантелей-целитель», где он возвращается как бы «на новый лад» к старинной народной песне из «Князя Серебряного»:

Пантелей-государь ходит по полю, И цветов и травы ему по пояс, И все травы пред ним расступаются, И цветы ему все поклоняются. И он знает их силы сокрытые, Все благие и все ядовитые, И всем добрым он травам, невредными, Отвечает поклоном приветныим, А которы растут виноватые, Тем он палкой грозит суковатою. По листочку с благих собирает он, И мешок ими свой наполняет он, И на хворую братию бедную Из них зелие варит целебное. Государь Пантелей! Ты и нас пожалей. Свой чудесный елей В наши раны излей, В наши многие раны сердечные; Есть меж нами душою увечные. Есть и разумом тяжко болящие, Есть глухие, немые, незрящие, Опоенные злыми отравами, — Помоги им своими ты травами! А ещё, государь, — Чего не было встарь — И такие меж нас попадаются, Что лечением всяким гнушаются, Они звона не терпят гуслярного, Подавай им товара базарного! Всё, чего им не взвесить, не смеряти. Всё, кричат они, надо похерити; Только то, говорят, и действительно, Что для нашего тела чувствительно; И приёмы у них дубоватые, И ученье-то их грязноватое, И на этих людей, Государь Пантелей, Палки ты не жалей, Суковатыя!

(«Пантелей-целитель». 1866)

Это стихотворение, напечатанное в девятом номере «Русского вестника» за 1866 год, сразу же сделало Алексея Толстого ретроградом на страницах прессы левого направления. Здесь любое упоминание о нём обязательно сопровождалось пояснением: «Автор Пантелея».

Алексею Толстому ответил редактор знаменитого сатирического журнала «Искра» Василий Курочкин:

Ой ты, гой еси, ваше сиятельство! Неприличны в печати ругательства, И не вырастут травы целебные, Коль посеешь слова непотребные. Али речь ты повёл с «пугачёвцами»? Аль считаешь читателей овцами? Как же ты, с воспитанья-то светского, Речь повёл крепостного дворецкого, Забубённую, слышь, залихватскую И как быдто б маненько — кабацкую? ………………………………………….. Журналист, убеждающий палкою, Конкурирует с куклою жалкою, С деревянною детской игрушкою, С драчуном балаганным Петрушкою, А у кукол для споров все данные — Только палки одни барабанные. Оттого, государь, Что башки их, как встарь, Деревянные!

(«Новый Пантелей-целитель». 1875)

Постоянно жившему в Красном Роге Алексею Толстому весь этот шум, поднятый петербургскими витиями, представлялся не более чем бурей в стакане воды, «журнальной галиматьёй». Образцом подобной галиматьи он считал бурную «критику слева» только что опубликованного романа И. А. Гончарова «Обрыв», где писатель затронул такие новации русской жизни, как женская эмансипация и нигилизм, сделав одним из главных героев нигилиста Марка Волохова. По этому поводу Алексей Константинович писал Михаилу Стасюлевичу 12 ноября 1869 года:

«В вашем последнем № есть статья Вашего шурина, г-на Утина, о спорах в нашей литературе. При всём моём уважении к его уму, я не могу, с моею откровенностью, не заметить, что он оказывает странную услугу новому поколению, признавая фигуру Марка его представителем в романе. Скажите, ради Бога, отчего люди средних лет не принимают на свой счёт такие личности, как Райский? А люди пожилые такие личности, как тот советник, которого выгнала бабушка? Отчего люди нового поколения начинают кричать: пожар! — как скоро выводится на сцену какой-нибудь мерзавец? Ведь это, salva venia et exceptis excipiendis [76] ,называется на воре шапка горит! Мне, например, 52 года, но, ей-богу, мне не приходило в голову обижаться, когда я встречал в романе пятидесятилетнего подлеца. Это что-то nicht richtig [77] . Но к чёрту всех Базаровых и Волоховых, не литературных, а живых!»

76

При благоприятном отношении и принимая во внимание смягчающие обстоятельства (лат.).

77

Неверное (нем.).

Вместе с тем к Базарову, каким он выведен в романе Тургенева «Отцы и дети», А. К. Толстой испытывал большую симпатию. Ему были очевидны незаурядные интеллектуальные и нравственные качества этого героя. Перечитывая роман в немецком переводе, он недоумевал: «Какие звери — те, которые обиделись на Базарова! Они должны были бы поставить свечку Тургеневу за то, что он выставил их в таком прекрасном виде. Если бы я встретился с Базаровым, я уверен, что мы стали бы друзьями, несмотря на то, что мы продолжали бы спорить» (письмо С. А. Толстой из Дрездена от 11 декабря 1871 года).

Такие споры А. К. Толстой вёл с неким доктором Кривским, жившим в 1868–1870 годах в Красном Роге в качестве домашнего врача. Он был как бы живым воплощением Базарова. Толстой шутил, что высоко учёный медик всего лишь «кровосмесительный любовник шпанских мух и всяких жестокрылых». Его нигилизм не шёл дальше различных нелепых выходок и ехидных высказываний в адрес местных служителей клира. Всё это смешило Алексея Константиновича. Усадебный эскулап стал героем цикла «Медицинских стихотворений», порождённых очередной вспышкой «прутковского духа». Садясь вместе с доктором за обеденный стол, Толстой обязательно клал перед собой листок бумаги, ибо изречения собеседника сразу же вызывали у него рифмованную реакцию. Вот одно из стихотворений этого цикла:

«Верь мне, доктор (кроме шутки!), — Говорил раз пономарь, — От яиц крутых в желудке Образуется янтарь!» Врач, скептического складу, Не любил духовных лиц И причётнику в досаду Проглотил пятьсот яиц. Стон и вопли! Все рыдают, Пономарь звонит сплеча — Это значит: погребают Вольнодумного врача. Холм насыпан. На рассвете Пир окончен в дождь и грязь, И причётники мыслете Пишут, за руки схватясь. «Вот не минули и сутки, — Повторяет пономарь, — А уж в докторском желудке Так и сделался янтарь!»

(«Медицинские стихотворения. 3». 1868)

Но надо сказать, что адепт крайнего материализма Кривский отнюдь не был равнодушен ни к красотам природы, ни к искусству. Он, несмотря на тучность и вообще на врождённую апатию, по ночам ездил с поэтом верхом только для того, чтобы вкусить очарование тёмного леса, наполненного криком журавлей, пением дроздов, голосами кукушки и болотных птиц. Поэт и нигилист выезжали за полночь, углублялись в чащу вёрст на десять и у костра ждали зарю, когда можно было — при первых лучах солнца — начать охоту на глухарей.

Наиболее злыми выпадами против нигилистов, «матерьялистов», «прогрессистов» стали две опубликованные на страницах «Русского вестника» в 1871 году баллады: «Поток-богатырь» и «Порой весёлой мая» (первоначальное название «Баллада с тенденцией»). Как и его любимый поэт Генрих Гейне, Алексей Толстой соединяет романтическую балладу и сатиру на текущий момент. «Поток-богатырь» (эту балладу Толстой считал своим credo и не раз с гордостью вспоминал, что она вызвала по его адресу лавину оскорблений) начинается с описания пира у киевского князя Владимира, но затем былинный герой засыпает и пробуждается в современном автору Петербурге: