Алиенора Аквитанская

Можно было ожидать от нового архиепископа на следующий же день после посвящения в сан какого-нибудь торжественного доказательства лояльности и верноподданнических чувств по отношению к своему королю. Но Томас всю торжественность, какую умел придать различным событиям, пустил на то, чтобы учредить в своей епархии праздник Троицы. Он немедленно изменил свой образ жизни. Любивший роскошь канцлер, став священнослужителем, раздал свое личное имущество бедным; он, прежде державший открытый стол, за которым самые знатные сеньоры всегда вкушали изысканные блюда и благородные вина, теперь то и дело постился, а его резиденцию заполонили грязные и вшивые городские оборванцы, ставшие отныне его постоянными гостями. Бекет даже одеваться стал по-другому, избрав для себя почти сразу после того, как стал архиепископом, одежду монахов-августинцев Мертона, среди которых давным-давно выбрал себе исповедника: длинная черная ряса из грубой ткани, отделанная овчиной, поверх нее — короткий белый стихарь, покрытый епитрахилью; кстати, только после его смерти выяснилось, что под рясой он носил власяницу. Томас был безупречным слугой: сменив службу у короля на служение Богу, он, как делал всегда, полностью отдался исполнению своих обязанностей, и Генрих с изумлением наблюдал за этой метаморфозой, спровоцированной им самим.

Да, на этот раз английский король обманулся в своих расчетах, но, надо сказать, очень быстро это заметил. Не прошло и года с тех пор, как канцлер был назначен архиепископом, а уже обозначились первые разногласия, возникшие во время процесса священника, представшего перед королевским судом. Томас потребовал тогда, чтобы провинившегося, в соответствии с обычаями той эпохи, судил церковный суд. Подобные трения возникали еще не раз, и к 1164 г. король и его бывший канцлер уже находились в состоянии откровенной вражды. В октябре, после того как король попытался навязать свою волю, издав знаменитые Кларендонские постановления, — они понадобились только затем, чтобы основать нечто вроде национальной Церкви, сведя на нет судебную власть епископов и апелляции к папе, — после бурных сцен, которыми сопровождались встречи архиепископа с королем в Нортгемптоне, Томас тайно отправился в монастырь в Истри, на побережье, и назавтра же после дня Всех Святых, еще до рассвета, отплыл во Францию. После этого он вернется в Англию лишь затем, чтобы умереть.

Эпизоды этой драматической ссоры интересуют нас здесь лишь постольку, поскольку они связаны с историей Алиеноры. А она решительно держалась в стороне от всех этих дел и, как мы видели, питала к Томасу чувство, близкое к ревности. Тем не менее, из письма Иоанна Солсберийского мы узнаем, что она за Бекета заступалась, так же, как и «императрица» Матильда. Правда, в другом письме, написанном в конце мая 1165 г. епископом Пуатье Иоанном де Бельменом, последний сообщает архиепископу Кентерберийскому, чтобы тот не рассчитывал ни на помощь, ни на советы Алиеноры, «тем более, — прибавляет он, — что она полностью доверяет Раулю де Фе, который относится к вам все так же враждебно». В самом деле, у Рауля де Фе были личные разногласия с прелатом, и, с другой стороны он играл заметную роль при королеве и участвовал во всех действиях Алиеноры, направленных отныне против ее супруга.

И все же сами поступки и образ действий Томаса окажут решающее влияние на поведение королевы и ее детей. Томас нашел приют при французском дворе и, как некогда во времена тулузской истории, Генрих Плантагенет по этому случаю получил урок от Людовика VII, которого он так презирал и столько раз задирал, оскорблял и высмеивал. В самом деле, на следующий день после встречи в Нортгемптоне, узнав о том, что Томас потихоньку скрылся, английский король поспешил запереть свои порты, попросить графа Фландрского не принимать архиепископа у себя — на тот случай, если ему все-таки удалось покинуть остров, — и, подозревая, что Бекет ринется к королю Франции, немедленно отправил к последнему гонцов. Эти гонцы, благодаря невероятному совпадению, переплыли Ла-Манш в ту ночь, когда то же самое, только тайно, сделал и Томас: в ночь с первого на второе ноября 1164 г. Им удалось встретиться с королем в его замке в Компьене и передать ему письмо Генриха с просьбой не принимать архиепископа Кентерберийского, который покинул свою епархию без разрешения английского короля и тем самым оказался низложенным.

«Да что вы! — воскликнул Людовик VII, притворившись изумленным. — Король судит прелата и лишает его должности? Как такое может произойти? Я тоже король, и, наверное, такой же король в своем королевстве, как король Англии в своем, и, тем не менее, совершенно не в моей власти уволить самого незначительного священнослужителя в моем королевстве!»

Тогда гонцы довольно подло напомнили королю, как Томас, будучи еще канцлером, много раз действовал против него, что, в частности, произошло и при осаде Тулузы. Но на это Людовик ответил: он не может держать зло на канцлера короля Англии за то, что тот старался как можно лучше служить своему господину. Гонцам оставалось только откланяться и поспешно двинуться по дороге в Сане, где в то время находился папа Александр III, который, вступив в открытую борьбу с германским императором, также нашел убежище во Франции. Некоторое время спустя преданный друг Томаса Бекета, Герберт де Бошам, был, в свой черед, принят королем Людовиком, который заверил его в том, что и в этом случае будет придерживаться старинного королевского обычая, согласно которому всякий изгнанник, а особенно — служитель Церкви, всегда находил во Франции приют и защиту. Людовик сдержит слово. Потому отныне именно во Франции будут разыгрываться различные эпизоды борьбы между королем и архиепископом. Томас будет по большей части находиться в аббатстве Понтиньи, основанном святым Бернардом и, похоже, этому аббатству вообще суждено было стать любимым прибежищем изгнанников, потому что и в следующем веке еще один из них, святой Эдм, тоже англичанин, найдет там приют.

Но вернемся во времена Алиеноры. Теперь нам ясно, почему получилось так, что король Франции оказался в роли арбитра между архиепископом, которому предстояло стать мучеником из-за своего усердия в отстаивании прав Церкви, и наиболее могущественным королем Запада, тем самым, кто в течение некоторого времени зарился на его собственную корону. А сколько еще таких беглецов, как Томас, явятся ко двору Людовика и станут, по примеру архиепископа, просить у него защиты, — это мы узнаем из рассказа о дальнейших событиях.

* * *

Алиенора тем временем вернулась в Пуатье. Казалось, она твердо намерена больше не возвращаться в Англию, где ей угрожала встреча с соперницей, прекрасной Розамундой, и, как мы вскоре увидим, отныне она решает действовать только как мать, но не как супруга. Она начинает проводить в своих аквитанских землях личную политику, и очень быстро становится ясно, до какой степени эта политика направлена против Генриха.

Английский король думал, что сможет навязать свою волю аквитанцам, после того как ему удалось это сделать в Англии и Нормандии. Но бароны с того берега Луары, и в особенности — из Пуату, очень дорожили своей независимостью и не собирались повиноваться иноземцу. Когда в январе 1168 г., после того, как вместе с Алиенорой собирал двор на Рождество в Аржантане, Генрих возвращался в Англию, он счел ловким ходом поручить Алиеноре представлять его в Аквитании. В самом деле, мятежи следовали там один за другим; король Англии захотел положить им конец, разрушив крепость Лузиньяна. Однако он рассудил, и довольно разумно, что Алиенору в ее землях встретят намного лучше, чем его самого. Королева, несомненно, поспешила с ним согласиться, поскольку это решение как нельзя лучше отвечало ее собственным намерениям. Не потому ли, что не доверял ей и хотел держать при ней надежного человека, Генрих отправил к Алиеноре графа Патрика Солсберийского? Может быть, и нет. Неспокойная обстановка в Аквитании в то время в любом случае требовала присутствия при королеве надежных и преданных мужчин. События не замедлили дать тому доказательство и подтвердить правоту короля, потому что уже в апреле Алиенора чудом ускользнула из засады, расставленной как раз Лузиньянами и стоившей жизни графу Солсбери.

Все произошло в Пасхальную неделю. Алиенора ехала по дороге вместе с графом и небольшой свитой; должно быть, она находилась неподалеку от Пуатье или от одного из своих замков, — летописцы этого не уточняют, — куда уже послали боевых коней. Как бы то ни было, внезапно она оказалась лицом к лицу с вооруженным войском, над которым реяло знамя Лузи-ньяна. Неустрашимый граф Солсбери бежать не пожелал. Он посадил королеву на самого быстрого коня и, пока та, едва ли не в одиночестве, бешеным галопом неслась к стенам замка, за которыми должна была оказаться в безопасности, граф сдерживал натиск врага. Свита мало чем могла ему помочь, потому что его спутники, как и он сам, были безоружны, и под ним был всего лишь парадный конь; его боевого коня, за которым спешно послали, привели слишком поздно, чтобы от него был хоть какой-то толк. Граф успел вскочить в седло, но, пока его спутники поспешно вооружались, натягивая кольчуги и покрывая головы шлемами, один из людей Лузиньяна напал на него сзади и, ударив рогатиной, убил наповал.

В завязавшейся затем битве принял боевое крещение юноша, который отныне будет очень тесно связан с историей Алиеноры и ее детей: племянник графа Солсбери, Вильгельм Маршал. Воспитаннику Гильома де Танкарвиля (которому предстояло сделаться правителем Пуату после Патрика Солсбери), было тогда двадцать четыре года, и за два года до того он был посвящен в рыцари. Много лет спустя один из потомков приказал воспеть в стихах его подвиги, — потому что вся жизнь Вильгельма Маршала была жизнью безупречного рыцаря того времени, полной достойных романа подвигов и отмеченной событиями, доказывавшими его прямоту и честность. В день схватки с Лузиньянами Маршал сражался, как сказано в хронике, «подобно голодному льву». Под ним убили коня, и тогда он, спешившись, прислонился к изгороди, чтобы никто не напал из-за спины, и крикнул: «Выходи вперед, кто хочет испытать свою силу!» Их было, если верить хронике, больше шестидесяти человек против него одного, и он сражался с ними, «как дикий кабан с собаками». В конце концов, поскольку справиться с ним никак не удавалось, один из рыцарей перелез через изгородь и сзади нанес Вильгельму удар рогатиной в бедро. После этого он был взят в плен, и похитители увезли его с собой, то бросая в повозку (предел бесчестья для рыцаря), то сажая на осла или какую-нибудь старую клячу; при этом на рану его никто внимания не обращал, и он сам кое-как перевязал ее обрывками собственной одежды. Только вечером, когда отряд расположился на ночь в замке, одна из дам заметила высокого бледного юношу, который волочил ногу; сообразив, в чем дело, она передала ему в хлебе, вынув из него мякиш, паклю, чтобы он мог сменить повязку на своей ране. Тем временем Алиенора, обеспокоенная участью своих защитников, заплатила выкуп и, когда юггоша добрался до Пуатье, велела дать ему коня и доспехи и одеть во все новое, потому что он был младшим сыном в семье, и, следовательно, неимущим. Кроме того, она приказала ежегодно служить в Сен-Илер в Пуатье мессу за упокой души графа Патрика Солсбе-рийского и щедро наградила монахов по этому случаю.

Бесстрашный Вильгельм Маршал будет приставлен к королевским детям и вскоре станет неразлучным спутником Генриха Младшего на турнирах. Впрочем, никакого дальнейшего развития этот эпизод не получит, и все ограничится тем, что у королевы появится случай разглядеть у этого юного рыцаря черту, которой будет отмечено все его существование: безупречную верность.

Отныне у Алиеноры руки были развязаны, так что она могла сама заняться управлением собственными владениями и поочередно, одного за другим, сделать союзниками своих непокорных вассалов. Генрих все больше втягивался в ссору с архиепископом Кентерберийским и все глубже увязал в неразрешимых проблемах, которые она за собой повлекла. Вокруг него образовалась пустота: его мать Матильда умерла год назад, в 1167 г., и в ее лице Генрих утратил осторожного мудрого советника. И что же он? Он не замедлил испортить отношения с папой, который поначалу был очень к нему расположен, вступив во время свадьбы дочери в переговоры с кельнским архиепископом Рейнольдом фон Дасселем, ставшим сторонником антипапы по наущению Фридриха Барбароссы. Дело в том, что в 1167 г. Матильда, дочь Генриха и Алиеноры, вышла замуж за герцога Саксонского, более того — именно по этому случаю Алиенора ненадолго вернулась в Англию. Она пожелала лично проводить старшую дочь и вместе с ней отплыла из Дувра, но прежде велела приготовить приданое маленькой принцессы: три судна сопровождали корабль, на котором плыла невеста, и везли они сорок сундуков и столько же кожаных мешков, где были сложены платья, драгоценности и подарки для будущего супруга и его родных, а также королевский подарок, двадцать восемь фунтов золота, предназначавшегося для того, чтобы позолотить посуду новобрачной. Алиенора проводила ее до Нормандии, а там передала с рук на руки свите, высланной навстречу Матильде будущим мужем, и девочка продолжила путь в далекую Саксонию, а сама Алиенора вернулась в Пуату.

Здесь теперь сосредоточились ее надежды и ее честолюбивые помыслы, и те и другие обращены были на ее второго сына, Ричарда. Алиенора снова стала герцогиней Аквитанской, но теперь вместо недостойного супруга рядом с ней был сын. Отныне она будет отстаивать права своих детей, восстав против Генриха. И эти права возвращают ее в орбиту Франции, потому что в качестве герцогини Аквитанской она входит в число вассалов Людовика VII.

И потому отныне Генриху на каждом перекрестке приходится сталкиваться с этим неудавшимся монахом, с мелким королем, которого он издавна презирал. Даже более часто, чем он мог предположить, — поскольку понятия не имел о тайных помыслах своей супруги, — ведь поведение Генриха привело к тому, что французскому королю пришлось выступить судьей в его собственном деле. Чем больше Плантагенет демонстрировал силу, чем более тираническим делалось его правление, чем более он злоупотреблял королевской и супружеской властью, — тем более, казалось, возрастал авторитет Капетинга, считавшегося с правом и справедливостью. Генрих мог сколько угодно кичиться своим богатством; заключая брак дочери, ставшей женой одного из наиболее могущественных баронов Священной Римской империи, он мог сколько угодно проявлять свои имперские амбиции, — в глазах тех самых людей, которыми он правил, он подлежал суду ничтожного короля, того, кого он столько раз побеждал и унижал и кто противостоял своему великолепному вассалу лишь ласковой простотой. Наверное, именно в то время Людовик VII в разговоре с оксфордским архидиаконом Вальтером де Мапом и произнес знаменитые слова, которые пересказал нам этот последний: «Разнообразны богатства королей… Индийские цари богаты драгоценными камнями, у них есть львы, и леопарды, и слоны; византийский император и сицилийский король хвастаются своим золотом и своими шелками, но нет у них людей, которые умели бы что-нибудь, кроме разговоров, и они неспособны воевать. У римского императора, которого называют "Германским", есть люди, которые умеют воевать, и боевые кони, но нет золота, нет шелков, нет других богатств… У твоего господина, короля Англии, нет ни в чем недостатка: у него есть люди, кони, золото, шелк и драгоценные камни, плоды, и скот, и вообще все. А у нас во Франции нет ничего, кроме хлеба, вина и веселья».