Ангельский грешник

– Мамам! – врывается с раскрытой газетой в малую гостиную, где она вышивает для успокоения нервов гладью. – Вы только послушайте!

–Что, мой друг? – отрывает она взгляд от работы.

Вскинув голову на манер чтеца-декламатора он читает:

– «Кривые уродливые носы могут быть улучшаемы и исправляемы. Тайно, у себя дома».

– А! Улучшаемы и исправляемые!

Оба весело смеются.

Ему шестнадцать, он взрослый мужчина. Ознаменовать его совершеннолетие отец решил по своему: всей семьей они едут в Саровскую пустынь Тамбовской губернии, на церемонию обретения мощей и канонизацию почившего семьдесят лет назад преподобного старца Серафима. На торжествах ожидают государя с супругой, членов Двора, министров.

В поезде по просьбе отца он читает вслух жизнеописание святого старца. О его благочестии, случавшихся с ним в разное время чудесах. Поднялся с матерью на недостроенную колокольню, оступился, полетел вниз с высоты в тридцать пять саженей, рухнул на землю. Люди в ужасе, бегут, чтобы поднять труп несчастного юноши, а он встал на ноги, отряхнулся: цел и невредим! Много раз после этого подвергаясь смертельной опасности чудесным образом бывал спасен. Вступив восемнадцатилетним в Саровскую обитель посчитал монастырскую жизнь недостаточно суровой, удалился в пустынь…

– Недостаточно суровой, подумай только, Феликс! – с чувством говорит отец.

«Пятнадцать лет Серафим провел в отшельничестве, – читает он. – Постился и молился. О творимых им чудесах знала вся Россия, в убогую его келью стекались с просьбой о помощи тысячи паломников. Он всех принимал, утешал, наставлял, исцелял. Окрестные жители приносили ему еду, он большую часть скармливал зверям и птицам, с которыми был дружен. Проведавшая его как-то игуменья соседнего монастыря обмерла от страха увидев на пороге лежащего медведя, старец заверил ее, что зверь безобидный и носит ему всякий день из лесу мед»…

– Как медведь носил ему мед? – не выдерживает он. – В лапах?

– Читай, пожалуйста! – прикрикивает отец.

Одно место в жизнеописании заставило его задуматься. В келье после смерти Серафима Саровского нашли рукопись, которую после ознакомления сожгли по постановлению Святейшего синода. Один рукописный листок из нее, однако, чудом уцелевший, был сохранен монахами. В нем старец писал, что будет канонизирован в присутствии царя и царской семьи и что вслед за этим на русскую землю обрушатся беды, потекут реки крови. Несчастьями этими Господь пожелает очистить народ от созерцательства и лени, явить миру пример христианского смирения и христианского мужества.

«Не о войне ли с Японией речь?» – подумал он тогда.

Отец вернулся из командировки в Маньчжурию встревоженный, долго беседовал с матушкой за закрытыми дверями. В газетах неутешительные новости: японцы в спешном порядке модернизируют армию и флот, отказываются от ранее подписанного соглашения о передаче России прав на Ляодунский полуостров, всеми силами препятствуют русскому освоению Маньчжурии. Настроение в обществе шапкозакидательское: пусть только сунутся, разделаем косоглазых как бог черепаху.

В России торжества: ее величество государыня Александра Федоровна разрешилась от бремени сыном. В третьем часу дня со стороны Петропавловской крепости раздались артиллерийские залпы, по Неве в сторону Петергофа, где происходило крещение нареченного Алексеем наследника престола, потянулись разукрашенные флагами и гирляндами цветов катера с приглашенными гостями, родители были в их числе. На улицах, бульварах столпотворение: люди штурмуют газетные киоски со свежими новостями о состоянии здоровья государыни и младенца, добровольцы из прохожих зачитывают вслух взгромоздившись на скамьи газетные телеграммы. Вечером они с братом присутствовали на симфоническом концерте в саду «Аквариум», разгоряченная публика остановила игру оркестрантов, потребовала встреченного криками «ура! государственного гимна.

Они собираются в Москву. Художник Валентин Серов уже несколько лет пишет их портреты, выехал заблаговременно в Архангельское, чтобы продолжить работу, телеграфировал, что прибыл на место, ждет. И, надо же, накануне отбытия сюрприз: забастовали железнодорожные служащие! В Москву вернулись не добравшись до столицы два пассажирских поезда, скорый и курьерский, направлявшиеся в первопрестольную, напротив, дойдя до станции Тверь возвратились в Петербург.

Взбешенный батюшка разговаривает по аппарату с управляющим Николаевской железной дорогой, из кабинета доносится его голос:

– Что там у вас, милостивый государь, за бедлам? Не ведаете, как поступают с забастовщиками? Слово локаут вам знакомо, надеюсь?

Через два дня движение на дороге восстановлено, поезда идут по расписанию. Они в Архангельском, лучшим местом на земле! Все как всегда: наплыв гостей, беготня репортеров и фотографов, обеды, спектакли в домашнем театре, прогулки по окрестностям. Войдя в библиотеку он вспомнил, как много лет назад, в дни коронационных торжеств, встретил здесь румынскую княгиню Марию, гостившую в имении с супругом, будущим королем Румынии Фердинандом. Стройная, с поразительным взглядом серо-голубых глаза она потрясла тогда его детское воображение. Ходил за ней тенью, думал неотрывно. В то утро, когда он стоял у порога мешая ей выйти, она смеясь поцеловала его в щеку. Что с ним творилось! Ходил как помешанный, вечером наотрез отказался умываться…

Они позируют по очереди в малой гостиной Серову. Чем-то тот напоминает ему доктора Му: сосредоточен, пристально вглядывается в лицо, того и гляди произнесет: «Та-ак, высунули язык!» С головой ушел в работу, возится с красками, передвигает предметы. Известен, писал портреты царской семьи, знаменитостей, чувствует себя с клиентами на равной ноге. В один из дней, задумавшись перед мольбертом с почти законченным портретом матушки, который чрезвычайно ей нравился, воскликнул в сердцах: «Не то!» и принялся к ее ужасу смазывать живописный слой. И так не один раз. О независимом его характере ходило немало историй. Был случай, он работал в Зимнем над портретом Николая Второго. В один из дней не оставлявшая их ни на минуту царица попросила позировавшего супругу принять привычную для него позу. Извлекла из ящика сухую кисть и, водя по эскизу, принялась сравнивать его с натурой указывая Серову на замеченные погрешности: «Смотрите, тут у вас слишком широко, а тут надобно опустить». «Так вы, ваше величество, – протянул венценосной наставнице палитру внимательно слушавший Серов, – лучше тогда сами пишите, если хорошо так умеете рисовать, а я, с вашего позволения, слуга покорный!» Царь, говорят, долго потом извинялся перед ним за неловкость супруги.

Его портрет Серову долго не удавался: начинал, переделывал, откладывал, не находил, по его словам, сучка, за который можно уцепиться. После утомительных сеансов оба выходили подышать в парк, шли вечереющими аллеями в сторону цветочных оранжерей, стояли на взгорке любуясь закатом. Бросая на него быстрые взгляды художник что-то набрасывал карандашом в блокнот. Произнес однажды:

– У вас на лице маска, Феликс, вы, точно, боитесь, что кто-то заглянет вам ненароком в душу.

– Маска, Валентин Александрович? – удивился он. – Я всегда думал о себе как об очень открытом человеке.

– Вовсе нет, – последовал ответ, – вы один из самых закрытых людей, которых мне довелось встречать. Удивительно: в таком возрасте.

– Так откройте меня! – вскричал он с жаром.

– Открою, дайте срок.

«Сучок», за который можно уцепиться, Серов нашел. Они ужинали в столовой, беседовали, много смеялись охотничьим рассказам батюшки, когда по паркету косолапо засеменил вернувшийся с вечерней прогулки любимый его мопс Клоун. Вспрыгнул на колени, потянулся к блюду с ломтиками ветчины.