Ангелы Опустошения

58

Деньги мои пришли и пора было ехать но тут бедняга Ирвин в полночь зовет меня из садика.

– Спускайся Джек-Ки, тут в комнате у Быка целая куча хипстеров и чувих из Парижа.

И совсем как в Нью-Йорке или Фриско или где бы там ни было вот все они тут ссутулились в марихуанном дыму, разговаривая, четкие девчонки с длинными тонкими ногами в брючках, мужчины с козлиными бородками, одна невероятная тощища после всего а ведь в то время (1957) еще даже официально не началось под названием «Бит-поколения». Подумать только что я так много общего с этим имел, к тому же, по сути, в тот самый момент рукопись «Дороги» набирали для неминуемой публикации а меня уже тошнило от всего этого. Нет ничего более нудного чем «четкость» (не Ирвинова отстраненность, или Быка, или Саймона, которая суть естественное спокойствие) но рисовочная, на самом деле тайно негнущаяся незаинтересованность скрывающая собой тот факт что этот персонаж не способен сообщить ничего ни сильного ни интересного, некая социологическая отстраненность которая вскоре станет на некоторое время пунктиком для массы молодежи среднего класса. В ней даже есть какая-то оскорбительность, вероятно непреднамеренная, как когда я сказал парижской девчонке только что как она сказала навестившей Персидского шаха ради Тигриной охоты:

– Так вы сами-то тигра застрелили? – та одарила меня холодным взглядом так словно я только что попытался поцеловать ее у окна Театральной Школы. Или попытался поймать Охотницу. Или чего-то еще. Мне же оставалось только сидеть на краю постели в отчаянье как Лазарь слушая их ужасные «типа» и «типа ты знаешь» и «ух безумно» и «ништяк, чувак» «полная чума» – Все это готово было прорасти по всей Америке аж до самого уровня старших классов и приписываться частично моих рук делу! Ирвин же не обращал на все это никакого внимания и хотел знать лишь одно о чем они все равно думают.

Растянувшись на постели лежал как будто откинулся навеки Джо Портмен сын известного писателя-путешественника который сказал мне

– Я слышал ты едешь в Европу. Как по части поехать со мной Пакетботом? На этой неделе купим билеты.

– Ладно.

Между тем какой-то парижский джазмен объяснял что Чарли Паркер недостаточно дисциплинирован, что джазу нужны европейские классические образцы чтобы придать ему глубины, после чего я и отправился наверх насвистывая «Очистки», «О Привав» и «Меня вставляет». [178]

178

«Яблочные очистки» (Scrapple from the Apple, 1947), «О Привав» (Au Privave, 1956; есть версия, что это название – искаж. фр. Apr`es Vous, «после вас») – бибоповые композиции Чарли Паркера. «Меня вставляет от тебя» (I Get a Kick out of You) – песня Коула Портера из мюзикла «Как угодно» (Anything Goes, 1934).

59

После одного долгого похода вдоль полосы прибоя наверх в берберские предгорья, где я увидел сам Могреб, я наконец уложил вещи и взял себе билет. Могреб – арабское название страны. Французы называют ее La Marocaine. Ее название мне сообщил малыш – чистильщик обуви на пляже выплюнув его и одарив меня яростным взглядом попытавшись затем продать мне грязные картинки а после этого рванув играть в футбол на песке пляжа. Кое-кто из его корешей постарше сказали что не могут достать мне ни одной из молодых девчонок на пляже поскольку те ненавидят «Христиан». А не желаю ли я мальчика? Мы с маленьким чистильщиком наблюдали как один американский гомик сердито рвал эти порнографические открытки и пускал клочки по ветру спеша с пляжа прочь, плача.

Бедный старый Хаббард лежал в постели когда я уезжал и в натуре выглядел печально когда схватил меня за руку и сказал:

– Береги себя, Джек, – с таким ударением вверх на моем имени которое пытается облегчить серьезность прощанья.

Ирвин и Саймон махали с пристани когда Пакетбот отчаливал. Оба они нацепив очки в конце концов потеряли из виду мои собственные волны когда судно развернулось и направилось к водам у Гибралтара во внезапно поднявшейся массе гладких стеклянных накатов. «Боже милосердный, Атлантида все еще ворчит под низом».

За время путешествия я не часто видел пацана Портмена. Мы оба были жалко-мрачны распростершись на покрытых холстиной койках среди Французской Армии. Рядом со мной лежал молодой французский солдат который не говорил мне ни слова дни и ночи, просто лежал уставившись в пружины койки сверху, ни разу не поднялся с нами всеми встать в очередь за фасолью, никогда ничего не делал, даже не спал. Он возвращался домой со службы в Касабланке или может быть даже с войны в Алжире. Я вдруг понял что он должно быть сидит на наркоте. У него не было интереса ни к чему вообще кроме его собственных мыслей, даже когда три пассажира-магометанца которым довелось квартировать с нами французскими войсками вдруг подскакивали посреди ночи и начинали хавать свои педацкие обеды из бумажных кулечков: – Рамадан. Не моги пожрать до определенного времени. И я понял еще раз насколько стереотипна «всемирная история» преподаваемая нам газетами и властями. Вот они рядом трое жалких худосочных арабов мешают спать ста шестидесяти пяти французским солдатам, вооруженным притом, посреди ночи, однако ни один сержант или младший лейтенант не заорал «Tranquille!» [179] Все сносили шум и неудобство в молчании что было куда как почтительно по отношению к религии и личной целостности тех троих арабов. К чему тогда была вся эта война?

179

Тихо! (фр.)

Снаружи днем войска пели на палубе жуя фасоль из своих пайковых мисочек. Мимо проплыли Балеарские острова. За мгновение показалось что солдаты на самом деле с нетерпением ждали чего-то веселого и волнующего и дома, во Франции, в Париже особенно, девчонок, оттягов, возвращений домой, восторгов и новых будущих, или совершенной счастливой любви, или чего-то, или может хотя бы Триумфальной арки. Какие бы видения ни были у американца о Франции или Париже в особенности если никогда там не был, у меня все они были: – даже Жан Габен сидящий покуривая на разбитом бампере на свалке с этим своим галльским героическим пожатием губ «Ca ma navre» [180] от которого у меня подростка мурашки по коже бегали когда я думал обо всей этой дымной Франции реалистической четкости, или даже хотя бы мешковатые штаны Луи Жуве [181] поднимающегося по лестнице дешевого отеля, или очевидная мечта о длинных ночных улицах Парижа наполненных веселыми хлопотами годящимися для любого кино, или внезапная великая красота сырого пальто и берета, всякая подобная ерунда и все это полностью испарилось стоило мне на следующее утро увидеть ужасные белые меловые утесы Марселя в тумане и мрачный собор на одном от которого я прикусил губу как будто забыл собственное глупое воспоминание. Даже солдаты хмурились сходя цепочкой с судна в сараи таможенных охранников когда мы пробрались сквозь несколько скучных каналов к нашей причальной стенке. Воскресное утро в Марселе, куда теперь? Кто-то в кружевную гостиную, кто-то в бильярдную, кто-то в квартирку на втором этаже пригородного коттеджа на шоссе? Кто-то в квартирку на третьем этаже. Кто-то в кондитерскую. Кто-то на дровяной склад (такой же мерзкий как дровяные склады на рю Папино в Монреале). (В этом пригородном коттедже на первом этаже живет зубной врач.) Кто-то аж к длинной жаркой стене где-нибудь посреди Булони ведущей к тетушкам в черном что сидят в гостиной свирепо зыркая? Кто-то в Париж? Кто-то торговать цветами в Галле завывающими зимними утрами? Кто-то стать кузнецом где-нибудь возле рю Сен-Дени и ее шлюх в черных пальто? Кто-то бездельничать когда ни черта делать пока днем не откроются кинотеатры на рю Клиньянкур? Кто-то стать большим презрительно ухмыляющимся звонильщиком по телефону из ночного клуба «Пигаль», а на улице дождь со снегом? Кто-то стать подсобным рабочим в темных погребах на рю Рошешуа? На самом деле я не знаю.

180

Зд.: прискорбно (фр.).

181

Луи Жуве (1887–1951) – французский режиссер, актер, писатель и теоретик театра.

Я отвалил сам по себе, со своим большим рюкзаком, в сторону Америки, своего дома, собственной тусклой Франции.

60

В Париже я сидел на вынесенных на мостовую стульчиках «Кафе Бонапарт» беседуя с молодыми художниками и девчонками, на солнышке, пьяный, в городе лишь четыре часа, и тут подваливает такой Рафаэль свингуя по площади Сен-Жермен углядев меня аж за целую милю и вопя

– Джек! Вот ты где? Тебя окружают миллионы девчонок! Чего ты такой мрачный? Я покажу тебе Париж! Любовь тут везде! Я только что написал поэму она называется «Перу»! – (Пеуу!) – У меня для тебя есть девчонка!

Но даже он знал что это шутка однако солнышко было теплым и мы чувствовали себя отлично снова напиваясь вместе. «Девчонки» были хамоватыми студенточками из Англии и Голландии которые искали случая испортить мне настроение обзывая меня мудилой как только я ничем не показывал что собираюсь обихаживать их весь сезон с оцветоченными записками и корчами агонии. Я просто хотел чтобы они раздвинули ноги в человеческой постели и про все потом забыли. Боже мой так неможно коль скоро в романтическом экзистенциальном Париже сам Сартр! Впоследствии эти же девчонки будут рассиживать в столицах мира утомленно цедя своему эскорту из латинцев: «Я просто жду Годо, чувак». [182] По улицам взад и вперед бродят и впрямь восхитительные красотки но все они идут куда-то в другое место – туда где их, однако, ожидает по-настоящему прекрасный молодой француз с пылающими надеждами. Бодлерова тоска возвращалась долго делая ручкой из Америки, но она вернулась, начиная с Двадцатых. Изнуренный Рафаэль и я несемся купить большую бутыль коньяку и затаскиваем рыжего ирландца с двумя девчонками в Булонский лес выпить и потрещать на солнышке. Своими разъезжающимися пьяными глазами, однако, я все-таки вижу нежный парк и женщин и детей, как у Пруста, все они веселы как цветочки у себя в городе. Я замечаю как парижские полицейские тусуются группами восхищаясь женщинами: только возникнет какая беда а у них уже тут целая бригада и конечно же их знаменитые пелерины со встроенными монтировками. На самом деле я чувствую что мне по кайфу врубаться в парижскую жизнь именно так, самому, личные заметки, но я обречен на несколько дней в точности того же что можно найти в Гринич-Виллидж. Ибо Рафаэль позже тащит меня на встречи со сварливыми американскими битниками в квартирах и барах и вся эта «четкость» вылазит снова, только сейчас Пасха и в фантастических кондитерских Парижа шоколадные рыбки в витринах длиной три фута. Но это все одно великое хождение по Сен-Мишелю, Сен-Жермену по кругу снова и снова пока мы с Рафаэлем не заканчиваем в улицах ночи словно в Нью-Йорке озираясь куда бы еще пойти.

182

«В ожидании Годо» – абсурдистская пьеса ирландского прозаика, поэта и драматурга Сэмюэла Беккета (1952).

– Мы не могли бы найти где-нибудь Селина чтоб мочеиспускал в Сену или взрывал пару-тройку кроличьих клеток.

– Пошли сходим к моей девчонке Нанетте! Я тебе ее отдам.

Но когда я ее вижу то понимаю что никогда он мне ее не отдаст, она абсолютная красавица до дрожи и любит Рафаэля до смерти. Мы все весело отчаливаем шишкабобствовать и боповать. Я всю ночь провожу переводя ему ее французский, как она его любит, затем приходится переводить ей его английский, как он это знает но.

– Raphael di qu’il t’aime mais il veux vraiment faire l’amour avec les 'etoiles! C’est cа qu’il dit. Il fait l’amour avec toi dans sa mani`ere dr^ole. («Рафаэль говорит что любит тебя но на самом деле ему хочется заниматься любовью со звездами, он так сказал, он занимается с тобой любовью по своему по-смешному».)

Хорошенькая Нанетта говорит мне на ухо в шумном арабском коктейль-баре:

– Dit lui que та soeur vas m’dormer d’l’argent demain. («Скажи ему что сестра завтра даст мне денег».)