Ангелы уходят не прощаясь

— Вы о себе что ли? — усмехнулась Клавдия.

— Я о русском языке, милая…

* * *

Только когда содержимое бутылки уменьшилось более чем на половину, Орлов сказал писателю:

— А ведь вы первый, кто догадался, что анекдот не без провокаторского душка. Но, надеюсь, все-таки, что называя меня провокатором, вы не считаете меня подобием попа Гапона. Я вообще не люблю попов.

— Это видно, — спокойно ответил Арсений, — какой толстовец любит, как вы сказали попов.

— А откуда вы знаете, что я — толстовец? Да, кстати, и что я журналист — откуда знаете?

— Сколько вопросов… С какого начать? Пожалуй, начну с последнего. То, что вы журналист — у вас на лице написано…

— Что, так вот прямо и написано?

— Ну да. Плюс детали. Мы не были знакомы, а вы знали, кто я. Следовательно, читали газету о встрече в библиотеке. Читали внимательно, ежели на таком фото смогли меня разглядеть. Что еще? На подушечках пальцев у вас небольшие мозоли. Наверное, лет двадцать, пока не появился компьютер, на пишущей машинке стучали. Ну и наконец, из кармана вашего пальто торчит три или четыре номера районной газеты. Вряд ли купили. Взяли из редакции для себя и знакомых.

— Хм, неплохо, Арсений Васильевич…

— Бросьте, это правда — пустяки. Пойдем дальше. Я же не сказал: «провокатор». «Что-то провокаторское" — это немного другое.

— Вот именно…

И пошел у них разговор, который можно было бы назвать философским, а можно — интеллигентским трепом. Все зависит от точки зрения на предмет. Когда они допивали вторую бутылку, начинавший потихоньку сходить Орлов полез в свой видавший виды портфель.

— Вот, смотри…

— Куда смотри?

— Вот на эти листы. Я же ведь тоже… как его…

— Писатель…

— Именно. Здесь — Владимир Олегович положил рукопись на стол, отодвинув в сторону стакан и закуску, — книга. Моя книга. Напечатать — без проблем.

— Так напечатай.

— А кому она нужна? Думаешь, твои книги кому-нибудь нужны?

— Надеюсь на это, Владимир Олегович.

— Просто Владимир. Я же просил… И зря надеешься. Посмотри вокруг. Да не туда, а вообще, вокруг. Что нынешним людям надо? Правильно — то же, что и всегда: хлеба и зрелищ. Хлеб, слава Богу, есть, у кого с маслом, правда, у кого без, а зрелища — сколько угодно. Включай вечером ящик — и наслаждайся. А чтобы мою книгу прочитать — это ж думать надо.

— Думать всегда надо.

— Брось. Наш человек предпочитает, чтобы за него думали. Ведь думать, значит нести ответственность. А нести ответственность — это значит жить, а не существовать. Вот ведь какая обратная зависимость… Короче, ошибся Некрасов…

— Ты про то, что мужик с базара не Белинского и Гоголя понесет, а что-то совсем другое?

— Молодца, слета. Именно. И если даже понесут книгу…

— То не Орлова.

— Верно. Совсем других понесут, тех, кто про «пиф-паф» и о счастливой любви пишет. Что на это скажешь? Будешь спорить?

— Отнюдь.

— Отнюдь — да, или отнюдь нет? — улыбнулся Орлов. Он разлил по стаканам последнюю водку.

— Ну что, за знакомство?

— Уже пили.

— Тогда просто — будем!

— Будем, совершенно искренне ответил Арсений.

В кафе остались они одни.

— В твоих словах, Владимир, много горькой правды. Но для начала ты книгу-то издай. А когда издашь, я у тебя ее приобрету. Потом кто-то еще.

— Ну и что из этого?

— А разве этого мало?

— Да вообще-то мало.

Арсений улыбнулся.

— Тогда определись, чего хочешь: известности или того, чтобы тебя услышали.

— Одно другому не мешает.

— А мне кажется, наоборот — мешает.

— Что ж, ловлю вас на слове. Возьмите мою рукопись. Когда прочтете, предлагаю встретиться. Вот здесь же. Тогда и продолжим разговор…

* * *

Арсений возвращался в монастырь на удивление почти трезвым. С ним такое бывало. Иной раз он мог запьянеть с одной бутылки пива, а в другой выпить бутылку водки и остаться трезвым. Новому знакомству Арсений был рад. Он вообще считал каждую новую встречу — подарком от Бога, имеющим для него, Арсения Васильевича Покровского, свой особый смысл. И то, что встреча с Орловым — не случайна, это для него было ясно. А вот самим разговором Арсений остался недоволен. Точнее, окончанием разговора. Нет, слова-то были правильные и он не лукавил, произнося их. Но, во-первых, он, как ему показалось, опять сбился на менторский тон. А во-вторых, что хуже всего, сам-то он живет по-другому. Переживает за тиражи, переживает за то, чтобы его книги лучше покупали, переживает за то, чтобы о них больше писали критики… Вот в этом переживании и было что-то мелкое, суетливое, что угнетало душу. Получалось, легко истину глаголить другим, а вот самому жить по ней…

* * *

Очнувшись от раздумий, Арсений понял, что идет по незнакомой улице. Видимо, прошел мимо нужного поворота. С трудом прочитанное сквозь сумрак на табличке «улица Каинского» ничего ему не давало — город он знал по-прежнему не очень хорошо. Повернуть назад или двигаться вперед, с надеждой, что в Энске тоже все дороги ведут в храм? Совершенно неожиданно его злосчастная правая нога привычно сложилась, все тот же хруст — и вот он валится на землю.

— Вам, наверное, очень больно, если вы так ругаетесь? Вам это зачтут как смягчающее обстоятельство, — услышал Покровский откуда-то сверху. Сначала он увидел ноги в теплых сапожках, а затем уже и их обладательницу, девушку лет шестнадцати. Она стояла за невысоким забором, окружавшим старинной постройки двухэтажный дом. Получилось так, что свалился Арсений прямо к ее ногам. Кряхтя, как старый дед, он сделал попытку подняться. Как оказалось неудачную: только он выпрямился в полный рост и наступил на правую ногу, как все повторилось.

— Ой, блин!

— Уже лучше, — прокомментировала девочка, а затем добавила:

— Не вставайте, дядя, я сейчас вам трость принесу.

Покровского, ставшего на четвереньки, разобрал смех. Десять минут назад он парил в эмпиреях, цитировал великих, а сейчас стоит, как собака у забора на четырех конечностях, чувствуя вот уже который раз за последнее время свою полную беспомощность.

Он подполз к забору вплотную и вновь постарался подняться. На этот раз более удачно. Но наступить на больную ногу Арсений не решался, так и стоял на одной ноге, обхватив забор руками. Только сейчас он заметил кресло-качалку с накинутым на него пледом. Кресло стояло, окруженное несколькими деревцами. Пара вишен, яблонька, куст сирени — вот и весь садик. Нет, не весь — почти у стены дома наблюдательный Арсений разглядел куст бузины. И он забыл о боли. Вновь возникло чувство, что это уже было с ним. Бузина стояла голая, от этого казавшаяся какой-то сиротливой и одинокой среди других деревьев. Но взгляд Арсения, как магнитом, притягивали красные гроздья мелких ягод. Куда им до рябиновых, но было что-то трогательное в этой украшенной наготе. А еще будто что-то древнее, давно забытое поднималось из глубины подсознания…

— Что ты ищешь? — вернул Арсения женский голос, раздавшийся в доме. Где-то его он уже слышал… — Наташа, кому я говорю? И перестань так быстро ходить, тебе нельзя.

— Я не летаю, Лена, а еле ползаю. А ищу трость.

— Какую? Дедушкину?

— Ну да, какую же еще?

— Зачем, Наташа, тебе трость?

— Не мне, там человек на улице упал, подняться не может.

— А если он просто пьяный?

— А что, пьяные разве не люди?

— Гуманистка ты наша… Ладно, пойдем посмотрим твою людь.

— Сначала трость найди.

— Сначала посмотрю.

Двое разговаривали в приоткрытой террасе, потому и было хорошо слышно все, о чем они говорили. Покровскому стало неудобно — будто стоял и подслушивал. Уйти бы, да получится ли? И в какую сторону идти?

Скрипнула дверь. Первой вышла девочка, а за ней… Несмотря на сумерки, он сразу узнал ее. Та самая незнакомка, которой он подписывал книгу в библиотеке. Значит, ее зовут Леной… Почему-то, впервые за много лет, Покровский почувствовал, что стесняется. Стесняется предстать перед ней в таком беспомощном виде, стесняется показаться ей смешным… Резко повернулся — была не была! — шаг, второй…