Аннелиз

Царственный Большой зал под названием «сливовый пирог» чуть-чуть пострадал во время войны, но все еще поражает великолепием. Плюш, россыпи безделушек. В заднем ряду Грит передает Анне сигарету, но курит она рассеянно: ее внимание поглощено американской кинохроникой на экране. «Это Нью-Йорк, — звучит закадровый голос, и на экране возникает вид с воздуха на верхушки небоскребов. — Величайший город мира».

Сердце Анны бешено колотится. Субтитры расплывчаты, но кому они нужны? Сменяющиеся картинки так поглощают ее внимание, что Грит приходится толкнуть подругу локтем, чтобы забрать свою сигарету. «Роскошные вывески. Царство блеска, — нараспев произносит диктор. — Перекресток миров. Яркие огни, театры, отличная еда и танцы под музыку, исполняемую лучшими оркестрами мира». Что-то внутри Анны начинает расти. Она чувствует это нутром. «Уордолф-Астория», «Старлайт руф», «Эмпайр рум», «Пикок-элли», «Радио сити мюзик-холл»! Пятая авеню от Вашингтон-стрит до Сто десятой улицы. «Тротуарные кафе и многоэтажные жилые дома». Из заполненных лифтов изливается непрерывный людской поток. «Эмпайр-стейт-билдинг — самое высокое здание в мире». Шестьдесят тысяч тонн стали, десять миллионов кирпичей, шахты лифта в четырнадцать километров. Вид до самого горизонта. Статуя Свободы — как маяк освобождения. Анна не спускает с экрана глаз. В нее вторгается сила, напоминающая… что? Судьбу, да-да, не меньше. Личное послание из будущего — или от фортуны, а может, и от Бога. Возможно ли такое?

Хот-дог со всем, что к нему полагается! На экране девочка покупает его с тележки уличного торговца и откусывает приличный кусок. Центральный вокзал! Люди наводняют огромный главный вестибюль, в широченные арочные окна льется солнечный свет. «Это Нью-Йорк, — с жаром напоминает закадровый голос. — Город, где сбываются мечты. Где оживают сны. Чьи огни ярче звезд!»

Щурясь на солнце после кинозала, Анна чувствует, что небоскребы отпечатались где-то на внутренней стороне сетчатки.

Это Нью-Йорк. Город, где сбываются мечты.

Принсенграхт, 263

Конторы компаний «Опекта» и «Пектакон»

В прошедшие недели в конторе появились прибавления. Первое — новая пишущая машинка. «Олимпия» восьмой модели. Немецкая, трофейная: блестящий корпус военного образца, валик из вулканизированной резины, массивные клавиши. Синевато-серого цвета, со множеством значков и символов, включая умлауты. Безжалостная машинка — на таких печатались списки арестованных. И осужденных на смерть. Не так давно на ней со звонким перестуком печаталось имя фюрера — на каждом документе и каждой справке. Теперь же она печатает служебные бумаги и письма, способствуя продвижению «желатиновой продукции» в дома голландцев. Какое унижение для Фрау Пишущей Машинки. Такое падение статуса!

Ну и еще кое-что, вернее, кое-кто. Тоже своего рода качественная машина. Женщина с безупречно уложенными волосами, проворными руками и поистине царственным профилем, госпожа Цукерт. Кажется, ее нанял Кюглер — машинисткой и бухгалтером на полставки, но Анна знает: ничто в конторе не делается без одобрения Пима, а Пим определенно этот выбор одобряет. Для женщины своего возраста она привлекательна: яркая, с густыми рыжеватыми кудрями и жгучим, как крепкий кофе, взглядом. Ну и ее запястье — точнее, то, что на нем выколото. Анна видела эту татуировку лишь однажды — на кухне, когда женщина потянулась за банкой сухого молока. Она невысокого роста, и когда рукав, натянувшись, обнажил запястье, на нем обнаружились фиолетовые цифры.

На кухне, где женщины зовут друг друга по именам, она сообщает: мать назвала ее Хадасса, но сама она предпочитает, чтобы ее называли Дасса. И откликаться будет на это имя, добавила она. Все вежливы, но чуют: Дасса — существо, с которым лучше не шутить. Что-то в ее взгляде выдает натуру львицы.

С другой стороны, Пим весьма радушно обходится с нею. Вдруг он полюбил приходить в приемную — по его словам, постоять у окна и пропитаться добрым голландским солнышком. Или вдруг вспоминает шутку, какой и делится с госпожой Цукерт, вручая ей папку. Госпожа Цукерт одобрительно улыбается, несмотря на то что ту же шутку он ей рассказывал пару дней назад. Она кивает: брови изогнутые, кошачьи.

— Очень остроумно, господин Франк, — говорит она на хорошем голландском с немецким акцентом. — Очень.

— Ага, Пим, — не удерживается Анна. — Даже смешнее, чем в первый раз.

— Анна, — мягко одергивает ее Мип. — Веди себя прилично. Мы в конторе.

«Ты это ему скажи», — едва не вырывается у нее, но она сжимает губы. Однако Пим усмехается и совершенно спокойно реагирует на грубость дочери.

— Ничего, Мип, — говорит он. — У Анны настоящий талант по этой части. Бог свидетель, моя покойная жена пыталась это искоренить, но… — Он пожимает плечами и позволяет предложению закончить себя самому.

Анна чувствует, как пылает лицо, но ее охватывает глубокое уныние, и она отворачивается. И сверлит невидящим взором клавиши пишущей машинки Беп. Пока Анна безмолвно бесится, Пим вручает госпоже Цукерт папку, принесенную из кабинета, и сопровождает это кое-какими незначительными указаниями. Чтобы пробить бетонную стену тишины, Кюглер принимается насвистывать. У него здорово получается, и он лихо допевает до конца популярную на радио песенку Голландского школьного свинг-оркестра. Анна поднимает глаза — и оказывается в тисках взгляда госпожи Цукерт. Который ясно дает понять: «Я тебе не нравлюсь? Очень жаль. Но решаешь здесь не ты». Затем, как контрапункт свисту господина Кюглера, госпожа Цукерт принимается стучать по клавишам Фрау Пишущей Машинки, отбивая собственное непроницаемое стаккато.

— Мип, ты говорила с Беп? — слышит Анна собственный вопрос, в тот же день обнаружив Мип на кухне. Она заваривала чай для Пима.

— Да, несколько дней назад. — Мип выключает плиту под кипящим чайником. — Она звонила. Ее отец снова в больнице.

— Она что-нибудь говорила обо мне?

— О тебе?

— Да. Что-нибудь, плохое или хорошее.

— Анна. — Мип четко произносит ее имя и вздыхает. Вероятно, подбирает слова. — Не знаю, что ты думаешь, но, когда ты вернулась, Беп была вне себя от радости. Как и все мы.

Больше ничего на эту тему Анна не говорит. Берет чашку и объявляет:

— Я отнесу Пиму чай.

Она стучит, но не дожидается разрешения войти, а просто открывает дверь кабинета. Пим поднимает глаза: он с настороженным видом разговаривает по телефону. Анна ставит чашку на стол, но не спешит уходить. Садится и ждет, пока Пим сможет сделать паузу в разговоре.

— Да, Аннеке? — говорит он, прикрыв трубку ладонью.

— Я принесла тебе чай.

— Я вижу, девочка. Но я разговариваю по телефону.

— И я это вижу, — отвечает она, не трогаясь с места.

Возвращаясь к звонку, он хмурится и спрашивает, когда будет удобно перезвонить. Осторожно водворяя трубку на рычаг, он, уже совсем нахмурившись, спрашивает дочь:

— Что-то случилось?

— С кем ты говорил? — безучастным тоном.

— Когда?

— Прямо сейчас по телефону.

— С господином Розенцвейгом. Моим адвокатом.

— Зачем тебе адвокат?

— Анна, милая, я вправду очень занят.

— Почему мы не уехали в Америку? — спрашивает она в лоб.

Пим моргает. Кажется, он слегка уязвлен.

— Прости?

— Мамины братья уже там. Ты знал человека в Нью-Йорке, господина Штрауса, — поясняет она. — Почему мы не уехали туда, когда покинули Германию?

— Почему? — Пим поднимает брови. — Тогда казалось, в этом нет нужды. Ты должна понимать, Анна: когда мы уезжали, Гитлер только-только стал рейхсканцлером. За годы до появления малейшей угрозы войны. И в первую очередь нужно было работать и кормить семью. Вы с Марго были совсем маленькими. Ты вообще едва научилась ходить. Так что когда у дяди Эрика появилась возможность открыть отделение «Опекты» в Амстердаме, я ей воспользовался. — Он смотрит в пустоту. — Мы с твоей матерью и в самом деле рассматривали Америку — но она так далеко, за океаном. К тому же у американцев очень строгие иммиграционные квоты.