Аннелиз
Шрифт:
Посуда после ужина вымыта, Ян с Мип ушли на вечернюю прогулку, и Анна находит Пима у окна квартиры на Йекерстраат за книгой. С порога она его рассматривает. Он по-прежнему худ, как тростинка, лицо истончилось, но щеки порозовели. Скользит по страницам неторопливым, ласковым взглядом: на сей раз Гете, не Диккенс. Дым его сигареты легким облачком поднимается к потолку.
Вдруг почувствовав, что дочь наблюдает за ним, он отрывает взгляд от книги.
— Анна?
— Ты знаешь, что она в разводе? — спрашивает Анна.
Выражение его лица не меняется, но свет глаз тут же тускнеет.
— Госпожа Цукерт, — глухо произносит Анна. — Твоя фаворитка… —
— Я понял, о ком ты, Анна. Ответ: да, я знаю, что она в разводе. И не следует за это клеймить ее позором. То, что она расторгла плохой брак, не делает ее плохим человеком.
— Я не о ней, — лжет Анна. — О тебе. Зачем ты это делаешь?
— Что делаю, дочка? Я ничего не делаю.
— Делаешь, — настаивает она. — Делаешь. Все уже заметили. Господи Боже, она зовет тебя по имени!
И тут отец вздыхает. Делает легкую затяжку и бросает окурок в бакелитовую пепельницу Мип: от его сигарет она сделалась закопченной, точно каминная решетка. «Анна», произносит он. Ее имя как вступление. Сейчас начнет учить или проповедовать. Анна, ты не понимаешь, что говоришь. Анна, ты еще ребенок. Анна, не стоит вмешиваться во взрослые дела. Но он говорит:
— Анна, не стану отрицать, что у меня есть некоторые чувства в отношении госпожи Цукерт. И не стану отрицать, что у нее могут — подчеркиваю, могут — быть какие-то чувства ко мне. — Он медлит. Ждет, что его слова услышат. — Ну, конечно, я понимаю, что тебе может быть трудно принять подобную… — Принять что? — … подобную ситуацию, — заключает он.
— Ты понимаешь? — и тут же она дает волю гневу. — Понимаешь, говоришь? Нет, Пим. Я не думаю, что ты хоть что-то понимаешь.
Отец неловко ерзает на стуле и с шумом вдыхает воздух:
— Ну вот, ты всегда так, — говорит он. — Снова сердишься. Вот и все, что у тебя есть для меня, Аннеке.
— Ну а может, — с горящими глазами, — может, я сержусь потому, что ты предаешь память моей матери.
— Нет! — убежденно заявляет Пим.
— Да. Так и есть. Сколько прошло со смерти твоей жены, Пим? Четырнадцать месяцев? Пятнадцать? Нельзя терять ни минуты. Нужно искать замену на рабочем месте.
— Прекрати! — требует он, закрывая пальцами внезапно вздувшуся на виске вену. — Просто… прекрати!
— Кюглер говорит, что она помогала компании с бухгалтерией еще до войны. Ты еще тогда ее заметил, когда мамы не было рядом?
Отец вскакивает на ноги.
— Я этого не потерплю! — кричит он. — Как ты смеешь такое говорить!
— Она родила тебе двоих детей. Создавала нам уют. Даже в ужасном Убежище над грязным складом — и чем ты ей платишь за это? Так-то ты хранишь ее память? Бегая за чужой женой? — Анна чувствует прилив радости, как будто бы ей удалось разозлить отца и понять, что он не так уж неуязвим.
— Мы с твоей матерью, — он тяжело дышит, а потом с трудом глотает твердый комок и смотрит на нее полными слез глазами. — Мы с твоей матерью жили в большой любви. Что бы ты ни думала, Анна. И что бы ты там ни заподозрила. Я делал все, чтобы сделать ее счастливой, и она для меня тоже. Вообще-то, если припомнишь, это не я придирался к ней. Не я всегда был готов ответить ей колкостью. Это младшая дочь часто доводила ее до слез, — говорит он. — Не я так часто и столь многословно жаловался, что меня снова не понимают! Не для меня мало что значило материнское утешение — а для Аннелиз Марии Франк! Как там сказано? — внезапно вопрошает он в пустоту. — Что-то вроде: «Она ничего для меня не значит. У меня нет матери. Я должна научиться быть матерью самой себе!»
Анна ошарашенно смотрит на него. Осознание сказанного Пимом яркой вспышкой проникает в мозг и пульсирует
во всем теле, когда она слышит эти гневные невольно вылетевшие с губ отца слова.— Откуда ты это знаешь?
— Что знаю? — Голос отца все еще полон ярости.
— Откуда ты знаешь, — глухо повторяет она, — как там было сказано?
И тут на искаженное гневом лицо отца набегает легкая тревога.
— Я не понимаю, о чем ты.
— Все ты понимаешь.
— Думаю, с меня хватит. Хватит обвинений от собственной дочери за один вечер.
— Ты читал его, — в голосе Анны перемешались возмущение и разочарование. — Прочел мой дневник. Иначе откуда тебе знать?
Пим закрывает рот и сжимает губы.
— Когда? — спрашивает она. — Я хранила его в твоем портфеле. Прятала. Ты обещал, что никто не посмеет его тронуть. Как оказалось, ты имел в виду никто, кроме тебя.
Пим все еще не находит что ответить. Лишь смотрит на нее с болью в глазах.
И тут ей приходит в голову еще более ужасная мысль.
— А маме ты его показывал? — спрашивает она мрачно. — Она читала?
— Нет, — односложно отвечает отец.
— Нет? Точно нет? А может, ты раздавал его по кругу? Ван Пелсам? Старому пердуну Пфефферу? Господи, они же вечно все вынюхивали. Держу пари, они знатно повеселились за мой счет. Трагические откровения маленькой всезнайки!
— Нет, Анна! — убеждает ее Пим. — Больше никто не прочел ни слова. Уверяю тебя. Больше никто.
— Кроме моего отца.
Пим сглатывает тяжелый ком. Руки его сжаты в кулаки. В глазах слезы.
— Анна, — в отчаянии шепчет он, но не успевает сказать еще хоть слово, как дверь квартиры открывается и входят Мип и Ян, вернувшиеся после прогулки. Они болтают и улыбаются друг другу — но, увидев выражения лиц отца и дочери, тут же застывают на пороге. Мип быстро оценивает ситуацию.
— Мы помешали? — извиняющимся тоном произносит она. Но Пим со внезапным облегчением делает шаг вперед.
— Нет-нет. Вовсе нет. Прошу прощения, — говорит он и срывает с вешалки шляпу и плащ. — Думаю, мне не мешает прогуляться. — Ис этими словами выскакивает вон из квартиры.
Когда прибывает очередной поезд с обреченными, лагерь Бельзен уже забит под завязку. Пока через Польшу с грохотом идут советские танки, с востока эвакуируют все концлагери и свозят сюда истощенных, замерзших узников. В переполненных, точно банки сардин, бельзенских бараках места больше нет, и немцы принимают решение возвести Zeltlager. Палаточный городок с колючей проволокой по периметру. Стоит ноябрь, и палатки полощутся на пронизывающем ветру. Туда-то и забиваются, согревая друг друга, Анна и Марго. Но после двух недель пронизывающего ветра особенно сильная буря разрывает полог и вырывает из земли опорные шесты. Крики сотен женщин сливаются в утробный вой, когда огромный навес обрушивается на них и накрывает, точно саван. Как им пришлось побороться за то, чтобы выбраться из-под тента! Анна хватает руку сестры и снова и снова выкрикивает ее имя. Но снаружи лишь ветер и колючий ледяной дождь: не то гвозди, не то иглы. Очень быстро Анна и Марго присоединяются к тем, кто смог выбраться и вновь забиться под полог. Кто не смог — умирают. Кто смог — умрут позднее. Другого выбора в Берген-Бельзене нет.