Аннелиз
Шрифт:
Ночи стали ледяными. Уцелевшие обитатели палаточного городка обречены жить в полуразвалившихся деревянных бараках лагеря для девочек, в их числе — Анна и Марго. Но им досталось место на нарах у самой двери, так что всякий раз, когда кто-нибудь открывает ее, на них набрасывается злой ледяной ветер. «Закройте дверь! — снова и снова умоляют они. — Пожалуйста, закройте дверь!»
Нужники переполнились дерьмом. Вода отравлена, смерть косит людей. Растет груда трупов. Они застывают на холоде, превращаясь в причудливые скульптуры.
Когда пошел снег, Анну и Марго уже пожирает лихорадка. Старая обувь развалилась в рабочих бараках. Капо избивали их, как и всех прочих, по любому
— По крайней мере, нас тут оставили вдвоем, — шепчет она Марго, наблюдая, как идет изо рта пар. — Мы можем быть вместе, просто спокойно лежать.
Но это призрачный покой. Тиф не щадит и немцев, так что мофы боятся к ним подходить, и обитателям тифозного барака остается одно: гнить заживо. Трупы оттаскивают к краю погребальных ям либо, если никому не достает сил, просто бросают у входа в барак.
Все затягивается серостью. Наконец Анна засыпает, свернувшись рядом с сестрой на зловонной соломе. К тому времени Марго перестала говорить. Вместо слов она общается дрожащими стонами, гортанным мычанием и изматывающим кашлем. Кашель — безжалостный, проклятый зверь. Анна пытается накрыть их обеих лошадиной попоной, но на самом деле взбешена — Марго опять обделалась и испачкала одеяло. Возможно, вины сестры в этом нет — да и кто в Бельзене в состоянии удержать понос, но она все равно злится. Измученная до предела, она прижимается к костлявому телу сестры и забывается.
И видит сон.
Чудесный сон. Чудесный и страшный одновременно. Она вернулась в Убежище и бежит за Петером. Они смеются. Он предложил ей бежать наперегонки вверх по лестнице на кухню и теперь угрожает съесть всю клубнику до того, как она там появится. Хотя она уверена, что сможет победить — просто убеждена. До тех пор пока лестница не становится длиннее и длиннее, ступенек — больше и больше, и скоро Петер оказывается на самом верху. Так высоко, что она теряет его из виду. Так далеко, что она только слышит его голос: «Поднажми, копуша! Давай!»
И тут ее что-то будит. Марго, точнее, ее жуткий кашель. Такой громкий, что, кажется, вот-вот вывернет ее наизнанку, такой резкий, что режет уши, и все, чего она хочет — остаться в том сне еще ненадолго, совсем чуть-чуть, и тогда, она точно уверена, тогда уж она догонит Петера. Да, уверена: если бы не Марго, она бы его догнала. Но когтистая лапа мучительного кашля сестры хватает ее и вытаскивает из сна на грязный матрац.
Анна в ярости.
«Ты не можешь потише? Господи, ну ты уже заткнешься наконец?» Она кричит это в своей голове. Трудно сказать, слышен ли этот крик, смогла ли она произнести это вслух. Но это не важно. Она так зла: ведь Петер уже наверняка съел всю клубнику.
Она, дрожа, садится на кровати и пытается отдышаться; ночная сорочка взмокла от пота. Кто-то отчаянно стучится в дверь и с леденящим душу страхом зовет ее по имени.
— Анна! Анна!
Она съеживается и дрожит.
— Анна! — зовет ее отец.
Но она ему не отвечает, лишь слегка раскачивается взад-вперед, обнимая себя руками, и слушает, как колотится сердце.
На самом деле она не может его простить, потому что, если честно, не хочет прощать. Она презирает прощение.
18. Хлеб
Все крутится вокруг хлеба и смерти.
Бывают ночи, когда ей не спится. Вот почему за ужином она крадет со стола хлеб. И прячет булку в карман фартука. В спальне она прикрывает и запирает за собой дверь. Потом опускается на постель, вынимает булку и на нее смотрит. Трогает пальцем вздувшуюся от дрожжей корочку, очень тоненькую, выбеленную мукой. Ей не удавалось отложить от хлеба хотя бы кусочек. Как только он попадал ей в руки, она тут же съедала его до последней крошки. А сейчас прячет его под матрац.
Пусть лежит там, а она поспит.
Стоя на коленках в книжной лавке Нусбаума, она с час или больше распаковывает коробки с книгами. Сам господин Нусбаум только что вернулся с деловой встречи и пристраивает свое заплатанное пальто и старую фетровую шляпу на вешалку.
— Итак, — с явным любопытством говорит он, направляясь к прилавку разбирать свертки с приобретениями, — далеко ли мы продвинулись?
— Я только что разобрала биографии, — сообщает она ему. — Думаю, вы будете довольны.
Он едва сдерживает улыбку.
— Конечно. Но я спрашиваю о другом. Я спрашиваю, дорогая Франк, как у нас с творчеством?
— Ах, вы об этом! — Она скромно потупилась. — Все в порядке.
Она вынимает книгу из раскрытой картонки. Анна пишет с того самого дня, как ее ручка стала узнавать привычные ей слова. Хотя прежде смысл дневника был в том, что он сохранял память о событиях дня на бумаге и выливался в отчет о жизни, теперь ее записи разбиваются на островки. А они безвольно дрейфуют по странницам, как ныне она сама — по чужому ей Амстердаму, в котором у нее нет ни сестры, ни матери, и с ней лишь отец, раздражающий ее своим бессмысленным крестовым походом, который, как он надеется, отвоюет ему жизнь в настоящем.
— И только-то? — с сомнением говорит Нусбаум. — Значит, все в порядке? Ничего удивительно прекрасного или ужасающе банального?
Анна сжимает книгу руками.
— Не знаю, что вы хотите от меня услышать.
— То, что у вас в мыслях. Что вы задумали. Вы уже начали роман?
— Роман?
— Вы ведь говорили мне, что работаете над романом? Или, во всяком случае, над книгой?
— Нет, — Анна отрицательно кивает головой. — Это не роман. Так себе.
— Ну, не верю. Вы ведь пишете о чем-то.
Анна незаметно вздыхает.
— Вы когда-нибудь сочиняли книгу, господин Нусбаум?
Она пытается сменить тему.
— Я? Да что вы! У меня нет на это таланта. В молодости, конечно, я считал, что предназначен судьбой для создания magnus opus [13] . И только вопрос времени, когда мое имя будет выгравировано рядом с великими — Толстым и Прустом. — Господин Нусбаум иронически фыркает. — Увы, нет! Как оказалось, никто не считает меня Толстым. — Он скромно пожимает плечами. — Во всяком случае, могу признаться, что со временем из меня получился сносный редактор. Я даже зарабатывал этим на жизнь. Так что, Анна, если вам вдруг вздумается показать мне что-нибудь, я с удовольствием на вашу работу взгляну.
13
Великое произведение (лат.).