Аннелиз
Шрифт:
Захватила?
— Неужели ты думаешь, что такая женщина, как Хадасса Цукерт, позволит его памяти о тебе или маме помешать ее планам?
Ты думаешь, у нее есть планы?
— Ты что, глупа не меньше, чем мертва? — срывается Анна. — Она считает его своей собственностью. И хочет избавиться от любых следов его прошлой жизни.
Нет, нет! — Марго хмурится и слегка закатывает глаза. — Откуда тебе это знать?
— Можешь не сомневаться. С каждым днем Пиму все труднее вспоминать мамино лицо. Уже сейчас она для него просто образ
Откуда тебе это знать?
— Да мне и самой с каждым днем все труднее вспоминать ее лицо. По-настоящему, в деталях. Как будто провожу ладонью по маминой щеке — а она живая.
Но на вопросы о границе между жизнью и смертью у Марго нет ответа, и, когда Анна поворачивается к ней, пространство на кровати, где сидела сестра, оказывается пустым. Ни одной морщинки на покрывале.
Позже этой же ночью Анна крадется на кухню и открывает хлебницу. Ей нужна только корочка. Хоть что-то, чтобы сунуть под матрац. Воздвигнуть баррикаду от ангела смерти. На мгновение она представляет себе маму, истаившую в лагерном лазарете, прячущую крохотный кусок заплесневелого хлеба под зловонный тюфяк. Мама помнит о своих девочках.
19. Измена
Кстати, о евреях; вчера через занавеску я видела, будто это какое-то чудо света, двух евреев. Мне казалось, будто передо мной одно из семи чудес света. Такое странное чувство: как будто я предала этих людей и теперь подглядываю за их несчастьем.
Дорогая Китти! Я киплю от бешенства, но не должна это показывать.
Скромное празднование официальной помолвки Дассы и Пима. Пим явился в контору с бутылкой «Маршала Фоша». Все развеселились, когда пробка выстрелила в потолок. Все, кроме его дочери. Шампанское пузырится и играет в только что приобретенных хрустальных бокалах фирмы «Роял Леердам». Пим добродушно смеется. Как только она справляется со всем этим? Он, конечно, имеет в виду госпожу Цукерт, только что официально объявленную его невестой. Вот она стоит рядом с ним. Теперь он постоянно называет ее Хадас, или, что еще хуже, Хадасма:
— Мы с Хадасмой счастливы, что собравшиеся в этой комнате стали первыми, кто теперь знает о наших планах.
Анна сидит, не отрывая взгляда от вина в своем бокале. Оно темно-красное с оттенком розового. Ищи в жизни прекрасное. Каждый день. Так говорила мама. Но когда все произносят тост в честь счастливой пары. Анна остается неподвижной.
Госпожа Цукерт улыбается ей.
— Анна, тебе не нравится вино?
— Чересчур горькое, — невозмутимо отвечает она. — У меня нелады с желудком. Всегда так было, правда, Пим? Мама ведь всегда говорила, что он у меня слабый?
Пим чуть вздыхает и сует руку в карман брюк.
— Да, Анна. Она всегда это говорила.
На минуту в комнате воцаряется мертвая тишина, пока не подает голос господин Клейман.
— Так вы уже назначили дату? — очень вовремя спрашивает он, за что
Пим немедленно вознаграждает его благодушным взглядом.— Дату? Не помню, назначили мы ее или нет. Мы назначили дату? — спрашивает он у своей невесты.
— Скоро, — шутя отвечает госпожа Цукерт. — Прежде чем он попробует сбежать, — говорит она под всеобщий смех. В котором не участвует только Анна.
Серым и тусклым днем, ознаменованным дождем за час до заката, Анна сидит в кресле и пишет в тетради: «Сегодня господин Отто Генрих Франк заключил брак с госпожой Хадассой Цукерт-Бауэр, краткая формальная церемония имела место в свадебном зале гостиницы Принсенхоф. Это произошло примерно через год и четыре месяца после смерти первой жены господина Франка блаженной памяти госпожи Эдит Франк-Холландер, погибшей от голода в лазарете лагеря Аушвиц-Биркенау».
Шестью днями позже господин и госпожа Франк поселились в скромной квартире на улице Херенграхт, где одна комнатка, сходная размерами с одиночной тюремной камерой, отведена новообретенной госпожой Франк падчерице, некоей А. Ф.
20. Поцелуй
Ведь правда для каждой девочки важное событие — первый поцелуй?
На Браувершграхт у самого канала стоит пивоварня, обветшалое четырехэтажное здание с отслаивающейся от кирпичной кладки известковой побелкой. Выцветшие, темные плавучие дома постукивают бортами о стенки канала, оставляя на краске царапины, похожие на детские карандашные каракули. Здесь она и решила ждать после окончания уроков, опершись на велосипед, с сигаретой в зубах, вдыхая запахи хмеля, витающие во влажном воздухе.
По каналу стелются душные волны тепла, а с высокого неба смотрит небесное око солнца. Появляется и, грохоча, останавливается старый разболтанный грузовик пивоварни. Из ворот склада выбегают люди и по пандусам закатывают в кузов увесистые железные бочонки. На мальчишке, как и на остальных грузчиках, заляпанный брезентовый фартук, а его белокурые волосы торчат во все стороны. Остановившись, он выпрямляется и смотрит на нее, пока не получает дружеский тычок в бок от другого рабочего. Вкатив бочонок на место, он спрыгивает на тротуар и подбегает к ней на расстояние вытянутой руки. По его лицу размазана полуулыбка.
— Ты пахнешь пивом, — говорит она.
Он пожимает плечами.
— Тебе велосипед починили?
— Да.
— И коленка в порядке?
— Ты можешь со мной прогуляться? — спрашивает она.
— Прогуляться?
— Просто прогуляться.
— Зачем?
Она сглатывает от волнения и смотрит на него.
— Сам знаешь зачем.
— Неа, — взвешивает он. — Ты вроде опасная.
Она ему не перечит:
— Значит, боишься?
— Нет. Но не могу. Прямо сейчас не могу.
Ему свистит рабочий постарше — пора грузить бочки.
— У меня работа. Может, завтра? — спрашивает он.
— Завтра.
— Будешь здесь?
Анна разглядывает парня. Его рубашка из-за пота прилипла к телу.
— Наверное, — отвечает она. Подходит ближе. Собирает в кулаки его рубашку, прижимается ртом к его рту, жадно целует — и с чмоканьем отпускает. Она чувствует, как ее взгляд отбрасывает его назад.
— Иди работай, — велит она ему, садится в седло, бьет ногой по педали — и несется прочь.