Антология реалистической феноменологии

В психологических и логических рассуждениях мы часто находим сопоставление суждения с другими более или менее родственными актами сознания. Суждение в одном случае противопоставляется сомнению и предположению, в другом случае – вопросу или пожеланию. Если мы присмотримся поближе, то окажется, что термин суждение функционирует здесь в двойном, теперь нам известном смысле. Не следует относить предположение и сомнение к утверждению; и то, и другое в качестве различных уровней достоверности располагаются, скорее, подле убеждения. С другой стороны, акты, которые находят свое выражение в словах «Есть ли А b?» или «Если бы А все же было b!», несомненно, занимают свое место не подле убеждения, а подле утверждения.

Все это лишь косвенные указания на различие двух наших типов суждения. Прямое и окончательное подтверждение может нам дать здесь – как и в других случаях – только непосредственное восприятие. Но здесь перед нами обнаруживается с несомненной отчетливостью: с одной стороны – это убеждение, которое возникает в нас при виде предмета; нечто такое, что иногда называют чувством, а иногда и позицией сознания, – во всяком случае некоторое состояние сознания. С другой стороны – это утверждение, которое не «возникает» в нас, но «выносится» нами, которое совершенно отлично от любого чувства, от любого состояния; что можно характеризовать, скорее, как спонтанный акт.

И то, и другое – убеждение, как и утверждение – реализуются во времени; можно указать момент времени, в которое они начали существовать. Но в то время, как мы можем говорить о некоторой продолжительности убеждения, утверждение по своей сущности не допускает временной длительности; оно не протекает во времени, но обладает точечным бытием.

Мы далеки от того, чтобы констатировать абсолютное отсутствие отношений между убеждением и утверждением; они потому и смешиваются постоянно, что между ними существуют весьма тесные отношения. Невозможно утверждение, не сопровождающееся лежащим в его основании убеждением, причем и убеждение и утверждение относятся к чему-то строго тождественному. Напротив, вовсе не необходимо, чтобы каждое убеждение фундировало некоторое утверждение, и вовсе исключено, чтобы в основании убеждения лежало утверждение. В противоположность нашему первому положению можно было бы указать на факт лжи, для которого существенно то, что имеет место утверждение без убеждения. Ближайшее рассмотрение показывает, однако, что в случае лжи вообще не может идти речь о подлинном утверждении. Здесь имеет место своеобразная модификация утверждения, как бы мнимое утверждение, которое лишено собственной жизни и аналогию которому мы можем обнаружить в тех мнимых вопросах, какие мы часто ставим в светских [konventioneller] беседах. Подлинное вопрошание исключает убеждение в бытии того, о чем спрашивается, точно так же, как подлинное утверждение исключает неверие в то, что утверждается. Обычный вопрос, задаваемый в том случае, когда мы точно знаем то, о чем спрашиваем, не является подлинным вопросом; и точно так же ложь, когда утверждается нечто такое, во что не верят, не является подлинным утверждением. Мы не станем далее входить в эти достаточно важные сами по себе взаимосвязи. Для нас они, в конце концов, должны еще раз совершенно отчетливо продемонстрировать функцию убеждения и утверждения, а также их различие. Такого рода сущностные отношения, очевидно, возможны и постижимы лишь тогда, когда речь идет не о чем-то тождественном, получающем различное выражение, а о двух хорошо отделимых друг от друга образованиях. Это различие мы постараемся проследить и далее.

Брентано, как известно, с максимальной четкостью отделил друг от друга представление и суждение, но в то же время он связал их друг с другом тесным отношением, выдвинув тезис о том, что в основании любого суждения с необходимостью лежит представление. Любое признание и отвержение, если следовать Брентано, с необходимостью предполагает представление того, что признается или, соответственно, отвергается. Предмет суждения, таким образом, представлен в сознании дважды: во-первых, как представленный и, во-вторых, как признаваемый или отвергаемый. – Если мы теперь, со своей стороны, зададимся вопросом об отношении между представлением и суждением, то мы, разумеется, должны будем различать здесь два самостоятельных вопроса; то, что относится к суждению в смысле убеждения, совсем не обязательно должно относиться к суждению в смысле утверждения. Сперва, правда, можно указать на то, что относится равным образом и к тому, и к другому. Невозможно никакое убеждение и никакое утверждение, которое не было бы убеждением «в чем-то» и утверждением «чего-то»; отношение к предметному, к которому относится убеждение и с которым сопрягается утверждение, существенно для того и другого. Мы можем говорить здесь об интенциональном характере обоих видов суждения, но мы должны избегать извлекать из этой интенциональности поспешные заключения.

Интенциональность переживания означает, что оно имеет «направление на» предметное, а это в свою очередь предполагает, что это предметное каким-то образом «наличествует» для сознания. Однако это наличие [Vorhandensein] в самом широком смысле не имеет характера представления или, по крайней мере, не обязательно должно иметь такой характер. [247] Конечно, нелегко строго ограничить понятие представления. Гуссерль показал, сколь обширными эквивокациями оно обременено. [248] Если мы воздержимся от расхожего значения понятия представления, когда о нем говорится в противоположность восприятию, тогда о нем можно говорить в том смысле, который в равной мере включает в себя восприятие, воспоминание, воображение и другие родственные акты. Точное понимание выражения «пред-ставление» служит нам для ограничения этого весьма обширного класса актов. Представленным является для нас все предметное, которое мы имеем «пред» собой, или – чтобы избежать напоминания о пространственном образе – которое «присутствует» [ «pr"asent»], которое для нас есть «вот» [ «da»]. Для меня присутствует лист бумаги, который я воспринимаю, Миланский собор, который я себе живо представляю, прошедшее переживание скорби, о котором я вспоминаю, ландшафт, который я воображаю в фантазии. Все эти акты фундаментально различны, но тем не менее все то, что в них постигается, находится для меня «вот здесь», оно находится предо мной, в этом точном смысле оно мной «представлено».

247

Брентано, правда, говорит о представлении «в наиболее широком смысле слова», ibid., S. 15.

248

Log[ische] Untersuchungen, Bd. II, [Halle a. S., 1901] S. 463 ff.

Это понятие представления простирается далеко за пределы сферы чувственно воспринимаемых предметов, откуда оно берет свое начало. И красота произведения искусства, которую я чувствую, есть для меня вот здесь [da]; и точно так же число 2, природу которого я живо представляю [vergegenw"artige] себе в представлении любых двух отдельных предметов, присутствует для меня именно в этом живом представлении. Мы никоим образом не игнорируем полноту феноменов, которую следует здесь различать. Если мы возьмем только чувственное восприятие, то сразу станет ясно, что «собственно», на переднем плане воспринимаемое есть совершенно иначе «вот здесь», чем данный при этом фон, а то и другое, в свою очередь, отличается от небольшого фрагмента, который особенно занимает мое внимание. Тем не менее о «вот-бытии»

[ «Dasein»] мы можем, очевидно, говорить во всех этих случаях, [249] и точно так же обстоят дела, когда мы обращаемся к совершенно иного рода сфере представляемых, вспоминаемых, воображаемых, чувствуемых и мыслимых (наподобие чисел) предметов. Все они для меня «вот здесь», и это дает возможность объединить в одну группу акты, схватывающие эти предметы, и все прочие акты, интендированная предметность которых присутствует для меня в аналогичном смысле. Можно было бы поставить вопрос, не охватывает ли это определение вообще все акты, которые относятся к предметному, и не «есть» ли каждый таким образом интендированый предмет вместе с тем для меня «вот» [ «da-sei»]. Однако это далеко не так; ограничив теперь класс интендирующих актов, предметный коррелят которых ни в каком смысле не является пред-ставленным, мы в то же время можем надеяться пролить свет на предшествующие рассуждения.

249

Это «быть-вот» [da-sein] нельзя, правда, путать с отчетливо мне противопоставленном «быть-напротив» [gegen"uber-sein], о котором в случае фонового восприятия, разумеется, не может быть и речи. (Ср. Th. Conrad, [ «Wahrnehmung und Vorstellung», M"unchner Philosophische Abhandlungen, Leipzig, 1911] S. 57.)

Мы ориентируемся на языковые выражения. Например, я перечисляю горы Германии, я называю их кому-то другому или же проговариваю их для самого себя. Возможно, я быстро проговариваю друг за другом большое число названий. Но здесь, само собой разумеется, имеет место нечто большее, чем только произнесение; произнося слова, я подразумеваю [meine] нечто, я подразумеваю именно горы, которые обозначаются этими названиями. При абсолютном незнании языка мы ограничиваемся этими произносимыми словами, не понимая их, т. е. не подразумевая под словами именно тех предметов, которые соответствуют словам. Напротив, тот, кто произносит слова с пониманием, нацеливается с их помощью или сквозь них на нечто иное, и это иное есть то, что здесь важно. Здесь имеют место акты со спонтанной направленностью на предметное; для любого непредвзятого наблюдателя нетрудно усмотреть, что ни о каком присутствии этих предметов, ни о каком «представлении» их в указанном выше смысле не может быть речи. Конечно, эти предметы могут присутствовать, я могу называть горы и одновременно живо представлять их в восприятии или воспоминании. В таком случае они, конечно, представлены, но можно тотчас заметить, что это сопутствующее представление обычно не имеет места или, по крайней мере, не должно иметь места с необходимостью. Но и в тех случаях, когда предмет, обозначенный именем, представлен, мы всегда должны отличать от этого представления еще и акт подразумевания [Akt des Meinens], который связан с произнесением имени. Но и здесь дело обстоит не так, словно бы нет ничего, кроме представления гор и одного только произнесения слов. Внимательное наблюдение обнаруживает, скорее, следующее: представление есть акт особого рода, простое рецептивное «обладание» предметом, которое может иметь большую или меньшую длительность. Когда к этому присоединяется еще и произнесение имени, то – если это имя произносится с пониманием – с ним сплетается один из тех своеобразных актов, которые мы назвали подразумеванием или нацеленностьюна. Таким образом, наряду с представлением выступает подразумевание, которое отличается от представления уже в силу того, что оно всегда облачено в языковое одеяние, и что для него существенна спонтанность направленности и точечная временная природа. Представление и подразумевание в нашем случае, конечно, не изолированы друг от друга. Тот же самый предмет, который представляется, одновременно подразумевается. Эта тождественность пункта отношений обоих актов не должна, конечно, подталкивать нас к тому, чтобы отождествить эти акты, позволяя незаметному точечному акту подразумевания раствориться в длящемся акте представления. Они существуют, скорее, друг подле друга, и в зависимости от обстоятельств вся совокупная ситуация выражается или так, что поначалу только представленный предмет затем еще и схватывается в акте подразумевания, или так, что поначалу только подразумеваемый предмет затем еще и обретает данность в акте представления.

Называя те акты, которые мы стремимся отчетливо выявить, актами подразумевания, мы не забываем об опасности недоразумения, которая может нас здесь подстерегать. Подразумевать некоторый предмет, нацеливаться на него – это означает «обращаться» к нему, «метить» на него и т. д., – здесь в нашем распоряжении все такого рода выражения сконцентрированного интереса. [250] О подразумевании в таком широко распространенном смысле речь у нас, разумеется, не идет. Такое подразумевание, обращенное к предмету, по своей сущности предполагает, очевидно, присутствие [ «Pr"asenz»] таким образом «подразумеваемого» предмета. У нас же речь идет о том подразумевании, отличительная особенность которого заключается именно в том, что его предмет не является представленным и его представленность не предполагается. Но в нашем распоряжении нет других выражений для обозначения актов, которые связаны с понимающим произнесением слов и посредством которых мы сопрягаемся с не-представленной предметностью, за исключением выражений подразумевания или нацеленности-на; и нам не остается ничего иного, как только предупредить об опасности запутывающей эквивокации и, в частности, игнорировать как не имеющее отношения к делу то точечное подразумевание или нацеливание, которое относится к представленной предметности. В то же время эти соображения могут служить нам для того, чтобы провести принципиальное различие между подразумеванием в нашем смысле и любым другим актом представления. Ко всему тому, что представлено, мы можем обратиться с особым вниманием, извлечь то, что представлено, из его окружения, заниматься преимущественно им. В сфере подразумевания в нашем смысле нет такого рода модификаций. Следует лишь живо представить себе ситуацию, когда, произнося какую-то речь, мы последовательно нацеливаемся на ряд предметов. Здесь не может быть и речи об обращенном по преимуществу [к какому-то предмету] подразумевании. Конечно, затем можно обратиться и к тем предметам, которые сперва только подразумевались. Но это никогда не может произойти в пределах самого подразумевания, и для этого требуется особый новый акт, который приводит к представлению подразумеваемые предметы; лишь к представленному таким образом мы может обращаться, уделяя ему особое внимание.

250

Ср. Theodor Lipps, Leitfaden der Psychologie, [Leipzig, 1906] S. 113ff.; Husserl, ibid., [Bd.] II, S. 129f.

Еще более принципиальным образом обнаруживает фундаментальную противоположность между представлением и подразумеванием следующее соображение. Акты, в которых представляются предметы, совершенно отличаются друг от друга в зависимости от того, на какой класс предметностей они направлены. Цвета видятся, звуки слышаться, вещи внешнего мира чувственно воспринимаются, числа мыслятся, ценности осознаются и т. д. Само собой разумеется, что повсюду – также и в случае цветов или звуков – необходимо строго отличать предметное от тех актов, благодаря которым это предметное представляется. Но тогда оказывается, что здесь имеет место совокупность интереснейших сущностных отношений, что различным предметным типам с необходимостью соответствуют различные типы представляющих актов. Цвета могут только видеться, числа – только мыслиться. Сразу видно, что в случае подразумевания все обстоит иначе. Если с пониманием говорится о цветах, звуках, ценностях, числах, вещах, то все эти предметности подразумеваются, но качественному различию этих предметов здесь не соответствует никакого коррелятивного различия актов подразумевания. Конечно, подразумевание цвета отличается от подразумевания числа, и они отличаются именно потому, что в одном случае подразумевается цвет, а в другом случае – число, но все же и в том, и в другом случае имеет место подразумевание; здесь нет никакого различия, которое соответствовало бы различию между видением и мышлением, как мы обнаруживаем его в случае представления цвета и числа.

Возможно, это проведенное нами различие сперва отождествят с различием между актами, которые наполнены созерцанием, и лишенными созерцания актами, о которых в последнее время много говорили в логике и психологии, особенно в связи с «Логическими исследованиями» Гуссерля. Можно было бы подумать, что акты, где отсутствует созерцание, и есть то, что здесь рассматривалось в качестве актов подразумевания. Между тем, такое понимание было бы в корне неверным; речь здесь идет о двух парах противоположностей, которые необходимо отчетливо отделять друг от друга. Наглядная полнота и отсутствие наглядности имеет место как в случае представления, так и при подразумевании. Представление, которое лишено созерцания, тем самым вовсе не становится подразумеванием. И наоборот, в случае подразумевания, оживленного созерцанием, мы не можем видеть никакого представления.