Антология реалистической феноменологии

Только оставаясь привязанным к внешней стороне обещания, не углубляясь в него самого, можно перепутать его с сообщающим выражением [mitteilende "Ausserung] волевого намерения. Одни и те же слова – «я хочу сделать это для тебя» могут функционировать и как выражение обещания, и как выражение воли в сообщении. Обычно дело обстоит таким образом, что различные социальные акты могут использовать одни и те же формы проявления. В особенности это так, когда сопутствующие обстоятельства не оставляют у адресата никаких сомнений относительно природы являющегося в этих формах социального акта. Обычно, по-видимому, доподлинно известно, скрывается ли за этими словами обещание или сообщение. И даже если здесь возможны недоразумения – как то показывают некоторые ссоры и процессы, то в этом, конечно, ничего не меняется, поскольку здесь, скорее, находится подтверждение тому, что выражение воли в сообщении и обещание суть фундаментально различные акты.

Это проливает свет на те трудности, которые обнаруживаются в «наложении обязательства» посредством обещания. Конечно, непостижимо, каким образом выражение волевого намерения в сообщении порождает обязательство. Но в обещании мы имеем акт особого рода, и мы утверждаем, что в сущности этого акта коренится порождение требований и обязательств.

Обещание как социальный акт допускает все модификации, которые мы рассмотрели выше. Есть обещания, которые направлены сразу на несколько лиц или осуществляются сразу несколькими лицами вместе. Из этих обещаний возникают требования, которые относятся сразу к нескольким лицам, и, соответственно, обязательства, которые несут сразу несколько лиц вместе. Есть, далее, обусловленное обещание, которое мы вполне можем отличить от безусловного обещания с обусловленным содержанием. В первом случае требование и обязательство возникают только при наступлении определенного условия, так как только после этого обещание обнаруживает свое собственное последствие. [310] В другом случае требование и обязательство возникают немедленно. У того, кто получил обещание, немедленно возникает требование, чтобы обещающий после того, как произойдет определенное событие, поступил определенным образом; в первом же случае требование, чтобы обещающий тотчас поступил определенным образом, возникает только после того, как произошло определенное событие. В первом случае до того, как произошло это событие, возможен отказ от требования. Во втором же случае с самого начала нет того, от чего можно было бы отказаться. [311] Здесь был бы возможен только обусловленный отказ: отказ на случай того, что (после того, как произойдет определенное событие) возникнет требование. В первом случае отказ действует немедленно, и реализация определенного условия не имеет больше никакого значения. Во втором случае реализация определенного условия порождает требование и вместе с тем реализует второе условие, которое делает действенным отказ и позволяет требованию тотчас потерять свою силу. Вступление-в-жизнь требования является здесь непосредственным основанием прекращения его существования. Здесь перед нами строго закономерный механизм социального события; речь идет о непосредственно и с очевидностью постижимой сущностной взаимосвязи и, поистине, не о «творениях» или «изобретениях» какого-то позитивного права.

310

Однако обусловленное обещание имеет и определенное немедленное последствие. Такое обещание порождает у обещающего состояние связанности [Gebundenheit], которое сказывается в том, что он не может больше препятствовать возникновению своего собственного обязательства при наступлении определенного условия.

311

Прежде всего состояние связанности [Gebundenheit] не является чем-то, от чего можно отказаться, так как оно не представляет собой права того, кто получил обещание. Речь может идти только об освобождении того, кто давал обещание, со стороны того, кто получил обещание.

Наряду с собственным обещанием есть также обещание от имени другого, представительствующее обещание. Акт обещания осуществляется лицом, но не само оно является тем, кто обещает; скорее, оно позволяет обещать другому или, точнее: оно обещает за другое лицо. Там же, где что-то обещается в интересах другого, по поручению другого, «вместо» другого, имеет место собственное обещание, и обязательство возникает со стороны обещающего. Мы должны также отличать тот случай, когда кто-то обещает на основании обещания [другого лица]. А может обещать В, дать обещание С передать последнему в собственность какую-то вещь. В таком случае у В возникает требование того, чтобы А дал обещание С; и вместе с выполнением этого требования и благодаря ему у А возникает обязательство перед С, заключающееся в том, чтобы передать в его собственность эту вещь. Или В обещает А достать для него какую-то вещь, которая была обещана ему С. В таком случае в лице В одновременно имеет место требование на передачу в его собственность этой вещи со стороны С и обязательство на передачу той же вещи перед А. Во всех этих случаях речь не идет об обещании В, данном С от имени А. Однако только там, где имеет место последнее, есть представительство и в то же время своеобразная действенность представительства. Благодаря обещанию в случае представительства – как и в случае собственного обещания – возникает требование С; это требование, однако, направлено по отношению к А, но не по отношению к В; и в то же время возникает, соответственно, обязательство в лице А. Конечно, эта действенность имеет определенные предпосылки. Мы будем рассматривать это в отдельном параграфе. Не содержание этих законов, столь привычное для юристов, а их строго априорная форма должна вызывать пристальный философский интерес.

Обещание в случае представительства – в отличие от собственного обещания – не предполагает, конечно, никакой воли к тому, чтобы совершить само обещаемое. В крайнем случае может быть так, что тот, кого представительствуют, имеет такую волю или же имел бы ее, если бы ему были известны все те обстоятельства, которые известны представителю. В случае же его самого речь может идти только о воле к тому, чтобы у того, кого он представительствует, в силу его обещания возникло обязательство того же содержания [что и содержание его обещания]. Но даже это ограничение отпадает в случае последней модификации обещания, которую мы хотели бы рассмотреть: в случае мнимого обещания.

Как и все социальные, акты обещание также обнаруживает те призрачные и фальшивые способы существования, за которыми не стоит никакой честной воли к тому, чтобы совершить обещанное. Мнимое обещание, как и подлинное, обращается к другому лицу; и для него существенно обнаруживаться в той же форме проявления, что и подлинное обещание. Тот, кто обещает для видимости, ведет себя как подлинно обещающий и создает видимость такого. [312] Спрашивается, возникает ли из этого мнимого обещания требование и обязательство так же, как и из подлинного обещания. [313] Не имея возможности разрешить здесь этот вопрос наверняка, мы хотим прояснить теперь, каким образом требование и обязательство возникают из подлинного обещания.

312

Тем самым мнимое обещание отличается от обещания, которое не нацелено на то, чтобы быть серьезно воспринятым, подобно шутливому обещанию, учтивому обороту речи, назойливой рекламе или совершенно своеобразному случаю театрального обещания на сцене и т. д.

313

Мы не отваживаемся ответить на этот вопрос со всей определенностью. Даже если позитивное право рассматривает мнимое обещание, которое выдает себя как нечто серьезное адресату, не замечающему недостаток серьезности, как подлинное обещание, то из этого нельзя извлечь какого-то аргумента для нашей сферы, расположенной вне позитивно-правовой области. Можно заметить только, что в этих и других случаях того, что называется у юристов несогласием «воли» и «волеизъявления», проблемой является, в первую очередь, несогласие социального акта и характера его проявления, и только затем несогласие между характером проявления и волевым процессом, но никогда – несогласие между волевым процессом и социальным актом. Это различие, как нам кажется, имеет значение для анализа т. н. «пороков воли». Поэтому заблуждение, на основании которого я хочу то, что я в противном случае не хотел бы, заблуждение, на основании которого я обещаю то, что я хотя и хочу как таковое, но без подобного заблуждения не стал бы обещать, и заблуждение, на основании которого я обнаруживаю свое обещание в форме, отличной от той, которую оно имело бы без этого заблуждения, – все эти заблуждения следует очень хорошо различать и все они имеют различное правовое значение.

§ 4. Обещание как первичный исток требования и обязательства

Если мы поставим себя на место адресанта обещания, то мы увидим, что подлинное обещание может осуществляться и обнаруживаться в явлении, не затрагивая того субъекта, на которого оно направлено. Пока это так, не может идти речь о требовании и обязательстве. Недостаточно и того, чтобы адресат воспринял ряд внешних явлений, слышал, например, слова, не понимая их. Сквозь эти слова он должен схватить то, проявлением чего они являются, он должен принять к сведению само обещание, он – как мы могли бы выразиться более точно – должен усвоить обещание. По отношению к тому, что он таким образом усвоил, адресат может вести себя различным образом. Он может внутренне отвергать это, он может внутренне и признавать это, «мириться с этим». Внутреннее отвержение может выражаться в акте отказа, внутреннее признание – в акте принятия. Если обещанию просто внимают, то со стороны внимающего возникает требование, а со стороны обещающего – обязательство. Акт принятия может служить исключительно в качестве подтверждающей инстанции; действенности же обещания он способствует только в том случае, если оно дается «на случай» принятия. Акт отвержения, напротив, не позволяет возникнуть ни требованию, ни обязательству.

Возможно возникнет вопрос – особенно со стороны тех, кто привык мыслить в русле нашего позитивного права: достаточно ли одного только усвоения обещания и не требуется ли для того, чтобы оно вступило в действие, всякий раз еще и принятие? Отвечая на этот вопрос, мы прежде всего должны обратить внимание на неясность и многозначность понятия принятия. Мы отметим пять его различных значений. Принятие может пониматься, во-первых, как позитивный ответ на пропозицию, на «предложение» любого рода. В этом весьма формальном смысле социальные акты самого разного рода рассматриваются как акты принятия: обещание, например, так же, как и его признание. Если А на просьбу В пообещать ему что-то определенное отвечает «да», то в этом «да» мы имеем принятие в формальном смысле, как и в том случае, если А на обещание В отвечает «хорошо». Но в материальном смысле «да» в первом случае заключает в себе обещание, а «хорошо» во втором случае – принятие обещания в совершенно новом смысле. Это материальное принятие относится только к обещаниям. Однако среди них мы должны провести еще дальнейшие различия. Прежде всего есть принятие как чисто внутреннее переживание, внутреннее произнесенное «да», внутреннее согласие с тем обещанием, которому вняли. От него мы отличаем принятие в смысле выражения принятия, как оно может обнаруживаться не только в поступках, но и в словах. К этому добавляется нечто новое, если выражение принятия приобретает сообщающую функцию, если оно направлено на какое-нибудь лицо. В качестве пятого и важнейшего понятия мы имеем, наконец, принятие как особый социальный акт, который не следует рассматривать как сообщение.

Мы встретимся со своеобразными трудностями, если захотим провести это различие с полной отчетливостью. В других случаях намного легче отличить социальный акт от сообщающего выражения [mitteilende "Ausserung] внутреннего переживания, необходимо лежащего в его основе, так как акт и переживание в этих случаях фундаментально различны; только вследствие отсутствия какого бы то ни было феноменологического анализа могло получиться так, что обещание и выражение воли в сообщении были смешаны. Но в нашем случае имеет место однородность внутреннего переживания и социального акта. Есть чисто внутреннее «принятие» или признание, и соответственно этому есть, разумеется, выражение этого переживания в сообщении. «Я хочу» соответствует «я принимаю». Здесь значительно труднее решиться на то, чтобы признавать наряду с этим еще особый социальный акт принятия, который может скрываться за этими словами, но должен быть отличен от этого выражения. И все же это размежевание неизбежно. Выражение принятия может быть обращено к любому лицу, оно представляет собой сообщение, которое может быть высказано кому угодно. Принятие обещания как социальный акт, напротив, имеет строго предписанный пункт, на который оно направлено. Оно может обращаться только к тому лицу или лицам, от которых исходит обещание. Далее: выражение переживания принятия в сообщении может повторяться сколько угодно раз, по отношению ко всевозможным лицам. Социальный акт принятия может быть осмысленно осуществлен лишь единожды. Его последствие исчерпывается разовым осуществлением, – предполагая, что противоположная сторона усвоила его. Повторение не возымело бы действия и поэтому не имело бы никакого смысла. В-третьих: сообщающее выражение может относиться к настоящему, прошедшему или будущему переживанию принятия. Поэтому оно может выступать в настоящей, прошедшей или будущей форме. Для социального акта принятия, напротив, допустима лишь настоящая форма. Выражению «я внутренне согласился» и «я соглашусь» жестко противостоит «настоящим принимаю». Нельзя упускать из виду своеобразную функцию слова «настоящим». Оно указывает на событие, которое произошло именно сейчас, в ходе осуществления этого акта, а именно на это «принимаю», которое здесь словно бы обозначает само себя. Напротив, не имеет ни малейшего смысла сказать: настоящим я переживаю внутреннее согласие. Дело обстоит здесь не так, что в выражении и вместе с выражением осуществляется переживание. Различие, на котором мы здесь настаиваем, тем самым, как нам представляется, полностью удостоверено.

Теперь ясно, как многозначен вопрос о том, нуждается ли обещание в принятии для того, чтобы вступить в действие. Пусть этот вопрос сперва будет обращен к основоположению позитивного права, что односторонние акты воли, как правило, не являются основанием для требования и обязательства, что для этого обычно требуется «согласие воли», т. е., выражаясь нашим языком, согласие, которое конституируется в обоюдных социальных актах. [314] Эти акты, рассмотренные с такой точки зрения, представляют собой «предложение» и «принятие». При этом речь идет о принятии в нашем первом формальном смысле. Эту точку зрения мы должны здесь теперь исключить. Мы намеренно узко ограничили нашу проблему. Для нас вопрос заключается только в том, нуждается ли обещание для того, чтобы быть введенным в действие, в (материальном) принятии.

314

В данном контексте мы не имеем возможности входить в интереснейшую и сложную феноменологию договора. Но, по-видимому, уже теперь ясно, что договор невозможно постичь без понятия социального акта, что он, в частности, не составляется из «волеизъявлений» и что особенно большое значение в его структуре играют обусловленные социальные акты.

Но и понятие материального принятия, как мы видели, все еще достаточно многозначно. Поначалу можно подумать, что речь идет о переживании внутреннего согласия. Нельзя, однако, понять, в какой мере такое переживание оказывало бы влияние на возникновение требования и обязательства. Социальные отношения правовых актов конституируются – как мы все более ясно будем видеть в дальнейшем – в социальных актах. Радость и печаль какого-то человека, его удовлетворение и сожаление, его внутреннее согласие и отрицание не оказывают на них никакого влияния. Но если это так, то не имеет никакого значения, выражается ли это внутреннее переживание или нет и, далее, воздействует ли это выражение на какое-либо лицо в качестве сообщения или нет. Таким образом, только пятое понятие принятия может иметь значение: принятие как особый социальный акт.

Необходимость такого рода акта принятия можно было бы прояснить в ходе рассмотрения других социальных актов, соседствующих с обещанием. В пределах нашей области мы можем привлекать и такие акты, которые не рассматриваются в гражданском праве. [315] Можно было бы обратить внимание на то, что просьба нуждается в принятии в том случае, если должно возникнуть обязательство у того, у кого просят, а также на то, что распоряжение – предполагая, что ему не предшествует никакой акт подчинения со стороны того, кому оно отдается, и что последний вообще не находится в отношении подчинения к тому, кто отдает распоряжение, – только в том случае является основанием для обязательства, если оно принято [к исполнению]. И отсюда можно было бы заключить по аналогии, что и в случае обещания требуется такого рода принятие. Но нам не следует играть словом «принятие». Принятие просьбы и распоряжения представляет собой в материальном отношении «выражение готовности», обет или обещание исполнить просьбу или распоряжение. Однако принятие обещания само не может быть обетом или обещанием. Мы пришли бы к ошибочному регрессу in infinitum также и в этом случае, поскольку это обещание также требовало бы принятия и т. д. Здесь становится ясно и то, сколь различны проведенные предположительные аналогии. В случае этих аналогий речь идет о том, что от адресата социального акта требуется обязательство, и для этого необходимо, конечно, изъявление готовности. Но в случае обещания тот, кто его дает, сам принимает на себя обязательство; со стороны того, кто получает обещание, возникают только требования, и мы не видим, чтобы для этого требовался бы еще какой-то социальный акт с его стороны. Мы можем, следовательно, сказать: требование и обязательство коренятся в обещании как таковом. Предпосылкой того и другого является то, что тот, кому адресовано обещание, усваивает [это обещание]. Принятия в каком-либо смысле, по-видимому, для этого не требуется.

315

Это не означает, что эти акты вообще не имеют значения для права. Поэтому нам представляется, что, например, для философского основоположения государственного и административного права совершенно необходим феноменологический анализ разрешения и распоряжения, а также коренящихся в них априорных закономерностей.