Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Шрифт:
— Люди говорили…
Люди… Сам, значит, не видел… Безотчетное раздражение все сильнее охватывало Исфендияра:
— А кто ж тебе говорил? Когда?
— Русский один, дядя Исфендияр. Месяца два назад разговор был…
«Месяца два… — мгновенно прикинул в уме Исфендияр. — А писем нет уже полгода…»
— Я в разведку ходил, дядя Исфендияр… На ту сторону, в тыл врага. Встретился с одним русским парнем. Зашел у нас разговор, он и говорит: «А у нас, говорит, в части твои земляки служат, два брата. Они, мол, и до войны кузнецами были, и сейчас при кузнице…» Ну, я первым делом — как зовут. «Имен я,
Милли, качнувшись, уперлась рукой в колено Исфендияра и заглянула в глаза.
— Как же это… — услышал он громкий шепот. — Где же Бахман саз в России возьмет? Ведь он свой дома оставил, на стенке… Чего несет… — Милли всхлипнула. — Ишь муштулук получить хочет!
По комнате прошло движение. Женщины перешептывались, обеспокоенно поглядывали друг на друга…
А Исфендияр по-прежнему не мог ничего различить, колеблющаяся завеса дыма скрывала от него все лица. И вдруг ему показалось, что дым рассеялся…
В ярком свете тридцатилинейной лампы, доставленной сюда по случаю торжества из кабинета Гурбана, Исфендияр увидел множество глаз, устремленных на Селима. Солдат сидел, опустив голову, и кузнец ясно видел, как багровеют, наливаются кровью его уши.
Сейчас он был похож на того, прежнего Селима…
Исфендияр отпихнул девушку и, не в силах разогнуться от боли, обернулся, взглядом отыскивая невесток. Они беззвучно плакали, опустив келагаи на самые глаза.
«Букашки» и близнецы удивленно поглядывали то на мать, то на тетку и никак не могли сообразить, зачем они плачут, когда дядя солдат принес добрые вести…
Старик с усилием поднялся и пошел к двери. У порога он обернулся и бросил взгляд на солдата. Селим сидел не шевелясь, низко опустив голову. Беневша, красивая, статная молодуха, стояла возле брата, положив руку ему на плечо, и смущенно и в то же время укоризненно глядела на Исфендияра. «Ну, чего тебе? — говорил ее взгляд. — Что он тебе сделал плохого?» Старик отвернулся, вздохнул. Кто-то взял его под руку. Больше Исфендияр ничего не помнил — перешагнув порог, он тут же упал на землю…
— Что молчишь, Гурбан?
— Думаю…
— Тоже нашел занятие! Мыслями долгов не заплатишь! Давай садись поближе, разговор есть!
— Завтра разговоры будут, Исфендияр. Вернусь из военкомата — потолкуем. Нам с тобой как следует потолковать надо. А пока — будь здоров!
— Ну как же так? Невестки самовар развели…
— Спасибо, Исфендияр, в другой раз. Сейчас в район надо послать за доктором. Врач тебе нужен.
— Мой врач при мне, — Исфендияр обвел взглядом комнату, отыскивая Хаджи: фельдшера не было. Кузнец приподнял голову, заглянул через открытую дверь во двор, освещенный пламенем, вырывающимся из самоварной трубы; ни под тополем, ни у колодца Хаджи не было видно. — Где же он? Или со станции не вернулся?
Гурбан бросил на пол окурок и придавил его концом сапога.
— Тебе его лучше не видеть, Исфендияр!
Исфендияру вдруг не хватило воздуха. С усилием подняв руку, он отбросил с груди тяжелое, толстое одеяло.
Боль сильнее стиснула сердце. На это Исфендияр не обратил внимания — к боли он притерпелся, — но пальцы! Какое странное ощущение —
словно не своя, а чужая, жесткая рука коснулась его груди!Неудобно выгнув шею, Исфендияр заглянул председателю в глаза, затененные длинным козырьком фуражки.
— Почему ж мне его не видеть?!
— Об этом уже был разговор…
— Да Господи! Неужели не убедил я тебя? Ведь сказал же я: оставь его, Гурбан!..
— Рад бы оставить, да не могу…
— Убей меня бог — не понимаю! Какая же за ним провинность?!
— Провинность серьезная. Такого богатыря, как ты, чуть на тот свет не отправил!
— Он? Меня?
— Тебя. Ну ничего… Если не дай бог что случится, не миновать Хромому трибунала!
— Что ты городишь, Гурбан? Хаджи виноват в моей болезни?!
— Не Хаджи, а Хромой!
— Пускай Хромой! Пускай будет хромой, кривой, глухой, безногий! Причем тут моя болезнь?!
Гурбан закурил новую папиросу, отодвинулся в угол тахты и окинул Исфендияра озабоченным взглядом.
— Лежи ты, ради бога! Не подымайся! И головой не верти! Объяснять я сейчас ничего тебе не буду.
— Не будешь? — Исфендияр даже задохнулся от негодования. — Да!.. Выходит, правда война людей калечит! Видать, и тебя прихватило! Виляешь, выкручиваешься…
— Да не дергайся ты! — Гурбан болезненно поморщился. — Ложись!
— Лечь-то я лягу! Только поднимусь ли?.. Если так дело пойдет, пожалуй, не встать!..
Ничего не ответив, Гурбан наклонился, укрыл старика одеялом, глубоко затянулся и, отвернувшись, выпустил дым в сторону.
— Эх, Исфендияр, — председатель бросил взгляд на открытую дверь и заговорил вполголоса, словно сообщал важную и не очень утешительную новость, — хороший ты человек! Можно сказать — золотой человек!.. И всех на свою мерку меряешь… А люди знаешь какие стали? Второй год война… а если еще год протянется? Пораскинешь вот так мозгами — тошно становится!.. Ведь в каждом дьявол сидит! Каждый…
— Значит, по-твоему, и в фельдшере дьявол? — нетерпеливо перебил Исфендияр.
— Еще какой! В нем, брат, сам шайтан засел! Я давно приметил… Исфендияр безнадежно покрутил головой: не убедить, ни за что не убедить ему этого человека!
— Почему же я-то этого шайтана не вижу, Гурбан?
— Тебе не увидеть, ты святой! Сердцем людей меряешь, а это — мерка обманная!
— А какая же верная, Гурбан? — старик в сердцах отбросил одеяло.
— Верная? Умом!
— Выходит, меня умом бог обидел?
— Не в том смысле, Исфендияр! Тебе что — ты лицо частное. А я — власть, за людей отвечаю! Ведь жизни не вижу! А что поделаешь — долг! Сейчас первое дело бдительность, осторожность! Чуть ослабил поводья — беда! Слыхал небось, как с Хайрой получилось. Оштрафовать я ее хотел, спекулянтку, — куда там! Набежали со всех сторон аксакалы: пожалей, мол, старуха трех сыновей на фронт проводила! А чертова баба туда же фокус выкинула — три тысячи на танк внесла… Ладно, думаю, может, одумается… Как же, одумается такая! Знаешь, что натворила? Запрягла ночью арбу — и за вином! Целую бочку привезла, в сено затолкала, в самую середину! Раздобыла где-то граммофон, назвала к себе молодых солдаток, позакрывали окна-двери — и давай! Сначала песни пели, а как разомлели солдатки от песен, поить их начала! Спаивает баб, стерва! Пропадут!