Антология современной французской драматургии.Том 1

КАМОЭНС. Современное? Не наш профиль!

АНЖЕЛИКА. Подождите, Камоэнс! Гийом решил, что мы поделим авторские на четверых, никого не выделяя.

МИЛЬТОН. А автор? Автор… Кто автор? Что! Вашквартет! Ваш, да, Гийом?

КАМОЭНС. В котором виолончель выводит всегда одну и ту же ноту?

  Гийом, произнеся последние слова: «современное произведение», — застывает, побледнев.
 Потом вертится в разные стороны на табурете. У него явно сильно бьется сердце. Наконец, он снова замирает. Внезапно впадает в ярость, но говорит совершенно больным голосом — астматическим, сиплым.

ГИЙОМ. Ну и ладно! Мы не будем его играть! Вам же хуже! Мы не будем исполнять мой квартет! (Садится в кресло.)

 Пауза.
 Все удивленно наблюдают за ним. Он с трудом поворачивается к Анжеликеи смотрит на нее с отчаянием в глазах.
 Наконец произносит почти угасшим голосом.

Мне его и не хватало, когда я сказал сейчас, что кое-что забыл. Я его потерял. Мой опус номер два.

 Пауза. Анжеликаотвернулась. Мильтонсмущен, он не понимает, что говорить и что делать. Молчаливое движение.
 Только Камоэнс, не спуская глаз с Гийома, внезапно добродушно восклицает.

КАМОЭНС. А, ну тем лучше. Тем лучше. Как камень с души свалился. Тяжелый, тяжелый камень. Прямо целая виолончель. Вот уж точно. Я доволен. Ах, как я доволен.

 По молчаливому согласию снова принимаются играть 1-ю часть 12-го квартета (ор.127). Прерываются.

ВСЕ. Тише.

МИЛЬТОН. Кто тише?

КАМОЭНС. Ты.

АНЖЕЛИКА. Он!

МИЛЬТОН. Я?

КАМОЭНС. Я?

ГИЙОМ. Я? А она?

АНЖЕЛИКА. Я?

КАМОЭНС. Хорошо. Вот начнем сначала, и посмотрим. Два, три, четыре.

 Играют. Прекращают играть. Молчат. Мильтончихает.

АНЖЕЛИКА. Тут не так уж холодно.

КАМОЭНС. Огонь бы нам не помешал.

ГИЙОМ. Чтобы да, так нет.

КАМОЭНС. Камин. Тут можно где-нибудь устроить камин?

МИЛЬТОН. И что мы там будем жечь?

КАМОЭНС( простодушно приподнимает виолончель).Дрова. (Идет к комоду, на котором стоит бюст Бетховена, приседает перед ним и говорит.)Вот. ( Поднимает глаза на бюст.)

Странно, в его биографиях упоминают, что у него были карие глаза и очень тонкие волосы, но никогда не пишут, была ли у него собака.

АНЖЕЛИКА. Зачем заводить собаку, когда сам отлично можешь быть собакой.

КАМОЭНС. Или кошка, которая согрела бы нас вместо огня в этом ящике.

МИЛЬТОН. Зато о лошади пишут.

ГИЙОМ. У меня от вас зубы болят. (Отходит и съеживается.)

МИЛЬТОН. У Бетховена была лошадь.

КАМОЭНС. Лошадью не согреешься.

МИЛЬТОН. Знаете, Камоэнс, я так чихнул, для вида.

КАМОЭНС. Тремя кошками в камине, всего тремя, ну пятью, в крайнем случае, если мамаша кошка входит в их число, можно обогреть целую квартиру.

ГИЙОМ. Я тоже знал одну лошадь, я тоже.

АНЖЕЛИКА. И я.

МИЛЬТОН. И я.

КАМОЭНС. И я.

ГИЙОМ. Почему вы вечно сводите меня на нет?

МИЛЬТОН. А что… Может, это была та же самая.

КАМОЭНС. Лошадь.

МИЛЬТОН. Что тут такого?

АНЖЕЛИКА. Он ею не пользовался.

ГИЙОМ. Кто?

МИЛЬТОН. Бетховен?

КАМОЭНС. Лошадью?

АНЖЕЛИКА. Да.

ГИЙОМ. И что дальше?

АНЖЕЛИКА. У меня была лошадка, но она оказалась мне мала. Мне было двенадцать лет, а ей два года, я из нее выросла. Кошки слишком маленькие. Моя лошадка была величиной с трех котят. (Может, чтобы самой согреться?) И я ждала. Она росла. Я тоже, но не так быстро. Все медленнее и медленнее, но тем не менее не настолько, чтобы снова стать совсем маленькой. (Я говорю совсем, потому что «маленький» не поясняет, до какой степени мелкоты остаешься маленьким — мне иногда кажется, я могла бы уместиться на собственной ладони, такая я была маленькая, «уместиться».) А она, на четырех ногах, не двигаясь, далеко обогнав меня по росту, стояла на зеленеющем лугу, так вот она, эта лошадка, в общем-то, почти сразу, тут же, благодаря траве, наверняка которую она поедала, превратилась в драгунского коня. В дракона с драгуном в седле. Это было еще во времена кавалерии. А потом уже танки пошли и прогресс. Конь вернулся с войны один, другана драгуна потерял. В тот день, когда я села на него верхом, он уже состарился. И не двигался с места. Дело было все на том же лугу. Стоял на четырех ногах, но не двигался. Не мог. Казалось, конь растет, до такой степени он не мог двинуться с места. А я все же оседлала своего конька. Но не могла я его ударить. И спустилась. Папа купил мне рожок. Ну, рожок. Потом моего коня съели, продав заблаговременно в мясную лавчонку на Монмартре, красную с золотом.

Отец схоронился почти сразу после. В наше время у детей нет лошадей.

КАМОЭНС. Ни лошадей, ни навоза. Даже шарики и ролики свои они теряют. У меня имелись кошки, но никогда не было лошадей. Даже одной лошади. Имелись — очень громкое слово. «Имелись»! Лошадь заиметь сложнее, чем кошку, наверное, потому что она больше. Как правило, больше самого глагола «иметь», судя по всему. Водились у меня вши, бывало. Бывало, болтали, и чего только люди не придумают, что у меня наличествовали и гонококки.

 Смущенное молчание.

ТИРРИБУЙЕНБОРГ( возвращается, частично переодетый в пшюта).Дерзайте ушки на мушке, мушье, маземуадиль. Слушьте не ушом, а душом. Мьюзик прежде всего. Скрипки держайте слива, а не сбраво. На сердцевине, что так сильно стукает — слышьте вы? — сердцевина и струна (латинизмус) soursoum cordae,под скрипками из натюрельного дерева, ваша сердцевина или струна, душка скрипки, приструните малюсский кусачек древа, и он встрепещнет заедино с вашим сердцом, и струна его тоже трепещнет. И малый по малый, человек интимально трансформанется во что же? В скрипуна, мушье, маземуадиль. Ваша скрипка, вонзая струну вам прямо в сердцевину, воротит душу и метаморфует вас в скрипунов, целиком с ногов до зубей. И всяк, кто хоть раз скрипанет, так и помрает скрипуном в своей скрипке.

  Мильтонразворачивает закуску.

КАМОЭНС. Закуска! Анжелика!

МИЛЬТОН. Одни банки, банки и ноты, а где банкноты…

ТИРРИБУЙЕНБОРГ( показывая на бюст).Пример! Бетховен! Людвиг ван Бетховен.

МИЛЬТОН (берет бюст Бетховена).Это бронза. Тоже банка. Знаете, что говорят? Бронзовых бюстов Бетховена наделали очень много. Так вот, считается, что в одном из них замуровали голову Бетховена, настоящую голову Бетховена, которая, кстати, отсутствует в его усыпальнице в Вене, что неподалеку от могилы Шуберта. Там все проверили, откупорили крышки, у Шуберта голова на плечах, а у Бетховена нет. Остается понять, в каком именно бюсте. Может, в этом. Уж больно он тяжелый.