Апельсиновый сок
Шрифт:
Вероника просидела так довольно долго, прежде чем сообразила, что вообще-то присутствует при довольно интимном процессе и, когда ее присутствие обнаружится, Громову, возможно, будет неприятно.
Дождавшись короткой паузы, она крикнула:
– Здравствуйте, Лука Ильич! – Переместив очки на кончик носа, он повернул к ней лицо. – Я вам не помешала?
– Нет. Хотите послушать что-то конкретное?
– Я просто посижу, можно? А вы не обращайте на меня внимания.
– Как угодно.
Он играл еще около часа, а Вероника сидела, рассеянно слушая фортепианные звуки, курила, стряхивая пепел прямо на паркет, и чувствовала себя хорошо и спокойно.
Музыки она почти не воспринимала,
Она даже не сразу заметила, что Громов закончил играть и сидит на соседнем стуле.
– Ну что, устали слушать?
– А? Нет-нет. Продолжайте, пожалуйста.
– На сегодня я выполнил все, что хотел. Может, прогуляемся? Посмотрите, какой вечер…
Она взглянула в большое окно конференц-зала. Стояли тихие сумерки, очертания домов и деревьев еле угадывались в них, а редкие прохожие казались бесплотными тенями.
Они вышли на улицу. Воздух был теплым и влажным, пахло Невой.
– Пройдемся пешком? – Громов предложил ей руку.
Вероника плохо знала этот район, изучив в нем единственный маршрут метро – больница, поэтому не понимала, куда ведет ее Громов. Но так было даже интереснее.
Как-то вдруг они оказались на Неве.
– Можем перейти на Васильевский, – предложил он. – Так до вашего дома и дойдем.
Странно, только сейчас Вероника поняла, что это были первые слова, произнесенные во время прогулки…
– Лука Ильич, – собралась она с духом, когда они миновали мост и вошли в Румянцевский сад, – а как получилось, что вы прекратили карьеру пианиста? Если вам неприятен мой вопрос, можете не отвечать, но… я спрашиваю не из праздного любопытства, поверьте.
Он снял перчатку и потрогал скамейку:
– Сырая. А постелить нечего, даже газеты нет. Придется идти в кафе. Тут неподалеку есть одно, называется «Аляска». Кофе там плохой, еду не советую даже пробовать, но мне в этом заведении нравится. Какое-то оно… ностальгическое. Ну так что?
– Пойдемте, Лука Ильич.
Вопреки предупреждениям кафе показалось Веронике чистым и приятным. Не спрашивая, чего бы ей хотелось, Громов принес кофе, бутылку минеральной воды, плитку шоколада и бокал, на дне которого отливал перламутром яичный ликер. Он поставил бокал перед Вероникой. Она оценила, что Громов сломал шоколадку в нескольких местах, прежде чем снять с нее обертку, – это правило хорошего тона было известно лишь немногим ее знакомым.
– Странно, что вы меня узнали, – сказал он задумчиво. – Теперь того мальчика мало кто помнит.
– Это не я узнала. Мне напомнила подруга, она преподаватель музыки. Но потом я и сама вспомнила, что была в детстве на вашем концерте. Мне было лет пять, наверное…
– Я старше вас на шесть лет, значит, мне было одиннадцать. Кажется, я был красивым романтичным мальчиком…
– К сожалению, я мало что помню, – призналась Вероника. – Только красные бархатные сиденья, которые ужасно кусали ноги сквозь тонкие колготки. А стоило мне почесаться, как сестра начинала шипеть, что я не умею себя вести в приличном месте.
– А еще что-нибудь помните?
Вероника напрягла память, и неожиданно стали всплывать давно забытые картинки: камея на блузке старухи соседки, блестящее платье цвета «электрик» ведущей концерта, маленькая фигурка, будто нехотя бредущая к роялю…
– Остальное очень смутно.
– Жаль. А я надеялся услышать, что вы были поражены моей красотой и влюбились в меня, – засмеялся Громов.
– Увы… Я не помню, но думаю, что завидовала вам. Так что же все-таки произошло потом, Лука Ильич?
– Я
выступал десять лет, с восьми до восемнадцати… – Задумавшись, Громов вдруг накрыл ее руку своей. Вероника руки не отняла. – Я очень любил музыку, и многочасовые ежедневные занятия не казались мне каторгой. Кризис произошел, когда я окончил музыкальную школу при консерватории. Тогда я впервые всерьез задумался о происходящем… Раньше все было просто: публика приходила смотреть на ребенка, исполняющего произведения, которые осилит не каждый взрослый музыкант. Потом, уже подростком, я был уверен, что мой внутренний мир богаче, чем у любого другого человека, и выплескивал в зал свои гормональные бури. А тут я неожиданно понял, что в мире есть много людей гораздо умнее и тоньше меня и что мне абсолютно нечего поведать им со сцены. Да и о чем мог поведать восемнадцатилетний пацан, не имевший никакого жизненного опыта и не видевший ничего, кроме теплого уютного дома и рояля? Рассказать слушателям о первой любви? Но я не был влюблен. В общем, я был вроде художника, который прекрасно владеет техникой, но никак не может придумать, что бы такое ему нарисовать.– Но разве рядом с вами не было людей, которые понимали ваши проблемы и хотели помочь вам?
– Такие люди были. Но то, что они говорили, для меня звучало банально, а ведь я-то считал себя особенным!
Громов грустно усмехнулся. Вероника молча смотрела на него, ожидая дальнейшего рассказа.
– И родные, и педагоги требовали, чтобы я продолжал учиться, а я не понимал, зачем это нужно. Мне-то хотелось совершать какие-то взрослые яркие поступки, куда более значительные, чем выход на сцену. Короче, тогда я рассорился со всеми и не придумал ничего лучше, как уйти в армию… Сейчас уже и не вспомнить, что я собирался этим доказать. Но почему-то я решил, что вернусь оттуда другим человеком. Так оно и вышло.
– Простите?
– А разве вам еще не сказали в больнице? Тяжелая контузия, месяц комы. Врачи думали, что я на всю жизнь останусь идиотом. Да, наверное, я им и остался.
– Разве можно так говорить о себе?!
– А что такого? Мне стыдиться нечего. Я вышел из госпиталя взрослым человеком, познавшим боль и страдания, видевшим смерть, как ни высокопарно это звучит. Я радовался, что остался жить. Теперь я знал, что нужно радоваться самому и радовать других, ибо в любую секунду тебя может шарахнуть осколком по голове. Я узнал, что жизнь – очень хрупкая штука и ценнее ее ничего нет на свете. Все это немаловажные знания, согласитесь… Короче говоря, мне не терпелось вернуться к занятиям музыкой, ибо из армии меня все равно комиссовали, а в консерватории, наоборот, ждали. Несмотря на то что я пропустил больше года занятий и то место, которое я занимал раньше, уже было занято другими, нашлись люди, которые в меня верили. Но очень быстро выяснилось, что играть, как прежде, я не смогу никогда. И дело даже не в технике, утраченной за пропущенный год. Вы сказали, что нельзя называть себя идиотом, но ведь контузия и кома не проходят бесследно. Я не мог и до сих пор не могу долго читать и разбирать ноты. Дойдя до конца только что разученной вещи, я часто не помню ее начала. Поверьте, что это несовместимо с карьерой музыканта.
Веронике захотелось сказать что-нибудь ободряющее, но Громов, похоже, в этом не нуждался. Заметив, что ее бокал уже пуст, он улыбнулся и направился к стойке.
– И вы ушли из консерватории? – спросила Вероника, когда Громов вернулся за столик с новой порцией ликера для нее.
– Нет, я все-таки доучился, – вздохнул он. – Хотя учеба давалась мне с большим трудом, поверьте. Теперь я сам не понимаю, зачем нужны были эти муки. Наверное, опять хотел что-то доказать, на этот раз самому себе.