Апостол Папуа и другие гуманисты II. Зумбези

– Найджел, давайте уберем самое первое: уважение человеческого достоинства.

– Хорошо, Стэйси. Убираем первый пункт. И, казалось бы, если при этом эффективно защищены права человека, то ничего страшного. Вам так кажется, или нет?

– Допустим, да, - осторожно ответила она, - по-моему, если мои права защищены, то я обойдусь без уважения со стороны людей, которые сами наверняка не в моем вкусе.

– Это, - сказал профессор Эйк, - типичное разумное рассуждение человека, который не принадлежит к меньшинствам.

Девушка-репортер сделала отрицающий жест ладонью.

– Найджел, я принадлежу к меньшинству. Ведь я наполовину маори. По матери.

– Нет, Стэйси, - он улыбнулся, - не то. Ни в Новой Зеландии, ни в Канаде, ни здесь на Американском Самоа, большинству нет дела до этнического происхождения. Но вот в Японии, несмотря на эффективные законы, традиционный дефицит уважения к иным культурам и этносам стал бы проблемой. Вижу: вы кивнули, значит вам это известно.

– Да, Найджел, но в Японии традиции, выше чем закон, так что пример не очень...

– Я ждал этого возражения, Стэйси. Но назовите страну, где закон выше чем традиция.

– Хотя бы Новая Зеландия!
– мгновенно отреагировала она.

– Отлично!
– сказал он, - Теперь скажите: существует ли в Новой Зеландии уважение к человеческому достоинству, как ценность этики, ОТДЕЛЬНО от закона?

– Найджел, боюсь, я не поняла вопроса.

– Тогда я поясню. Если уважение к человеческому достоинству - отдельная этическая ценность, то зачем закон «anti-hate», карающий за неуважение к иной культуре?

– Э-э… Я думаю: этот закон нужен для защиты меньшинств от оскорблений.

Профессор Эйк удовлетворенно кивнул.

– Итак, мысленный эксперимент установил: уважение к человеческому достоинству не является ценностью этики в Новой Зеландии. Есть лишь закон, запрещающий открыто демонстрировать неуважение к иным культурам. И этот закон тут же отменяет вторую ценность из списка: свободу информации, а значит - свободу и демократию. Если есть национальный цензор, контролирующий информацию, то у него все три ветви власти, включая законодательную. Верховенство закона превращается в произвол цензора. И теперь можно подводить итоги нашего мысленного эксперимента: мы легко доказали несостоятельность этого официозного списка общечеловеческих ценностей вообще.

– Головокружительно!
– заявила репортер, - А если бы выбрала другой пункт из этого официозного списка, то итоги мысленного эксперимента были бы теми же?

– Да, - подтвердил профессор философии, - вы догадливы Стэйси.

– Настоящее репортерское ремесло требует догадливости, - ответила она, - а скажите, Найджел, можно ли узнать ценности этики натуралистического гуманизма?

Найджел Эйк немного загадочно улыбнулся.

– Интересный вопрос, Стэйси. Натуралистический гуманизм довольно молодая наука, моложе чем робототехника. Начала этики роботов составил Айзек Азимов в 1942-м, а начала натуралистической этики людей составил Корлисс Ламонт в 1949-м. Да, такой парадокс: люди занялись рациональной этикой для роботов раньше, чем для себя.

– Значит, - предположила она, - ценности этой этики еще только формируются?

– Точнее, - ответил он, - ценности этой этики всегда будут еще только формироваться. Натуралистический гуманизм – не догма и никогда не станет догмой. По определению Ламонта, это развивающееся учение, открытое для новых экспериментов и фактов. Но некоторые принципы натуралистического гуманизма, все же, можно назвать догмами. Например, принцип открытой информации, как корневой ценности, на которой, как на фундаменте, держаться все иные ценности. Засекречивание, это антиценность. Тайные службы и закрытые темы, которые запрещено обсуждать простым людям, а разрешено только кругу приближенных к власти, это всегда против человека и прогресса. В ряде этических систем строятся аргументы, обосновывающие право властей на тайну. Как правило, главный аргумент: необходимость защиты от внешних и внутренних врагов. Государство без права на тайну проиграет войну государству, имеющему это право. В прошлом веке такой аргумент выглядел убедительным. Но в начале XXI века в ходе нелепой «Войны против терроризма» его убедительность поблекла. А после того, как Меганезия, вообще без государства и без института государственной тайны, выиграла подряд две войны против Западного альянса, можно списать этот аргумент в утиль.

Стэйси Вакехиа, как прилежная студентка подняла руку и спросила:

– А как насчет того, что в Меганезии есть разведслужба INDEMI?

– Я ждал этого возражения, Стэйси. Да, есть INDEMI, но секретность в деятельности незийской разведслужбы не институциональна, а функциональна.

– Найджел, я не поняла: что значит, там секретность функциональна?

– Это значит, - ответил он, - что секретность применяется в каждом случае только для конкретных, понятных целей. Такая секретность естественна, она есть в деятельности каждого человека, и заложена даже генетически. 5-летние дети сам изобретают игры, состоящие в припрятывании чего-то своего, и в поиске припрятанного другими.

– Верно, - согласилась репортер, - ну, а что значит: секретность институциональна?

– Это часть симптоматики ожирения власти при переходе от первобытного вождизма к государственной бюрократии. Вождь стаи шимпанзе - функционален. Если вы просто понаблюдаете за стаей, то легко поймете, для чего и когда он нужен. Государственная бюрократия, это нечто иное. Не функциональная часть стаи, или общества, а паразит, старающийся перехватить и перераспределить как можно больше ресурсных потоков. Государственная тайна, как и государственная цензура, это ожирение власти по линии информации. Ожирение идет также по другим линиям: семейно-сексуальной, военно-оружейной, материально-экономической, и прочих. В перспективе, бюрократическое государство будет неизбежно раздавлено собственным весом, но это отдельная тема.

– Да. Найджел, и хотелось бы зарезервировать на какой-нибудь день беседу об этом.

Профессор Эйк согласно кивнул и улыбнулся:

– Располагайте мной в любое время, когда застанете меня незанятым.

– Ловлю вас на слове!
– объявила мисс Вакехиа, - А сейчас давайте поговорим о вашей миссии волонтера-посла доброй воли UNICEF по новой проблеме Тимора.

– Давайте, - согласился он, - только проблема не новая, а старая, которая предсказуемо обрушивается на Тимор при каждом военно-политическом обострении. Страна крайне бедная, технически слаборазвитая, и с дефицитом пресной воды. Как только какие-то политические силы дестабилизируют полуживую экономику Тимора, там происходит падение из нищеты в голодную катастрофу. Вот, вкратце, суть проблемы.

– Понятно, Найджел. А правда ли, что многие ваши друзья открыто говорили вам, что принципиально вам лучше было бы отклонить предложение UNICEF?

– Правда. Это мнение 32 процентов моих друзей на блоге. Но 41 процент высказались наоборот, за принятие предложения, я согласился стать волонтером-послом.

Лицо девушки-репортера выразило искреннее удивление.

– Найджел, получается, что вы не сами решили согласиться?

– Получается, - ответил он, - что я не нашел в себе достаточно воли в данном случае, и открыто, честно делегировал это коллективу людей, которых я уважаю.

– А-а… Можно подробнее?

– Нужно!
– уточнил Эйк, - Нужно подробнее, поскольку такая проблема выбора очень типична для ученых-публицистов с независимой личной позицией. Есть такой меткий журналистский термин: Альтернатива Слезинки Ребенка. Образ этой самой слезинки заимствован у Достоевского – русского литератора и философа XIX века. Собственно, альтернатива формулируется так. Допустим, есть рецепт гармонии и счастья для всего человечества. Но чтобы рецепт сработал надо замучить одного ребенка. Ваш выбор?