Апраксинцы

— Лихо, айда Затравкинъ, вотъ такъ разодолжилъ! кричали гости.

Затравкинъ по истин отличился: онъ вошелъ въ такой экстазъ, что снялъ съ себя сапоги и, надвъ ихъ на руки, началъ ими трясти и прихлопывать, какъ то длаютъ ложками полковые плясуны. Когда онъ кончилъ, его подняли на руки и начали качать. Во время пляски одинъ изъ молодцовъ усплъ стянуть со стола початую бутылку хересу.

— На рукахъ возьмутъ тя! воскликнулъ дьячокъ, смотря надъ подбрасываемаго кверху Затравкина и отъ удовольствія потирая желудокъ.

— «Мерзость!» проговорилъ раскольникъ и плюнулъ чуть-ли не въ десятый разъ.

— Чмъ-же? спросилъ дьячокъ.

— Тмъ-же, что плясаніемъ бса тшатъ.

— На пиру да воспляшутъ! даже самъ псалмопвецъ, Давидъ, скакаше, играя.

Дьячокъ понюхалъ табаку, раскольникъ снова плюнулъ и отвернулся.

— Табашники, любоди и плясаніемъ бса тшущіе, вс будутъ горть въ огн неугасимомъ.

— Табашники-то за что же?

— Табакъ есть гршное быліе, возросшее на могил великой блудницы: хмль въ головахъ, горчица въ ногахъ, а табакъ на чрев ея, а эту мерзость въ сндь употребляете, отвчалъ разсерженный раскольникъ.

— Это по-вашему, а по-нашему и священнослужители нюханіемъ занимаются.

— Что ваши священнослужители!

— А вашъ-то попъ — бглый солдатъ, еврей.

— Еврей, да вотъ позналъ вру истинную, старую; вс вры произошолъ, во всхъ былъ. лучше нашей найти не могъ. Вашъ-то попъ прізжалъ, была у нихъ пря, а что взялъ? пять часовъ бились, нашъ ему доказалъ. Вашъ плюнулъ, да и возвратился вспять: съ чмъ пріхалъ, съ тмъ и ухалъ!

— Ну, ну, оставьте, господа, вмшивается хозяинъ и прекращаетъ споръ.

У женщинъ изсякъ уже всякой разговоръ: отъ нечего длать он щупали другъ на дружк платья и справлялись о цн матери, стараясь, между прочимъ, хвастнуть своими нарядами, и тмъ уязвить другихъ.

Гостьи были чрезвычайно рады, когда послышался звонъ тарелокъ, и молодцы начали накрывать столъ для ужина.

Ваня съ пріятелями воротился. Иванъ Михичъ увидалъ, какъ они въ передней вшали шубы.

— Гд это вы были!

— На двор въ снжки играли, отвчалъ коснющимъ языкомъ сынъ.

— По ночамъ-то?… Шельма эдакая! и онъ далъ ему подзатыльника.

Пріятели ожидали себ той-же участи, и скрылись въ молодцовую.

Пробило два часа. На стол стоитъ четвертая бутыль съ остатками водки. Уже давно отъужинали. Половина гостей отправилась по домамъ. Гость, повствовавшій объ антихрист, напился до безчувствія и молодецъ Ивана Михича повезъ его домой. Макара Спиридоныча повели жена и сынъ Шаня; онъ долго не хотлъ уходить и все ругался. Самые рьяные игроки все еще продолжаютъ играть въ карты. Затравкинъ все еще прикладывается къ четвертной бутыли, лзетъ въ споръ съ гостями и икаетъ самымъ выразительнымъ образомъ. Подъ утро, нкоторыхъ гостей выталкиваютъ въ шею.

— Важно угостились! замчаетъ нетвердымъ языкомъ Иванъ Михичъ; ложась на постель и подваливаясь къ супруг. — Груша, поцлуемся!

— Отстань, вишь какъ нализался! сердито отвчаетъ Аграфена Ивановна и отворачивается отъ мужа.

VI

Много переженилось апраксинцевъ во время большаго мясода. Довольно поплясали хозяйскіе сынки на свадьбахъ и вечерахъ различныхъ канканныхъ заведеній; кажись-бы и отдохнуть, анъ-нтъ, какъ-разъ подкатила масляная. На Руси масляная — великое дло, а на Апраксиномъ она иметъ огромное значеніе. Издавна русскій человкъ считаетъ обязанностію кутнуть въ это гулевое время, заговться на цлыхъ семь недль, такъ какъ-же апраксинцамъ-то отстать отъ этого, освященнаго вками, обычая предковъ. Молодцы и въ лавку не пойдутъ, пока не проглотятъ дома по десятку блиновъ, а придутъ въ лавку и начнется отрыжка; какъ-же тутъ не полечиться, не сбгать подъ вывску виноградной кисти; а она рукой подать, здсь-же на двор. Хозяинъ и придраться не можетъ, что молодецъ часто бгаетъ изъ лавки, потому что надо-же было такъ случиться, что погребокъ помщаетcя совершенно рядомъ съ ретираднымъ мстомъ. — «Куда, ходилъ?» Ну, молодецъ и скажетъ куда. Хозяинъ только бороду защиплетъ, да нечего длать.

У горъ, на адмиралтейской площади началась выставка физіономій и нарядовъ. Апраксинцы, а въ особенности новоженившіеся, также понесли туда выказывать свои наряды. Ежели-бы было можно, такъ жены ихъ въ эти гулевые дни нацпили-бы на себя все свое приданое, чтобы похвастаться передъ собратьями. Хоть и щиплетъ морозъ руку, апраксинецъ все-таки старается выказать изъ рукава шинели указательный палецъ съ брильянтовымъ перстнемъ.

Шесть дней гуляли патриціи хозяева, а на седьмой вспомнили и о плебеяхъ приказчикахъ. Въ прощеное воскресенье съ утра вышли въ лавки, напились чаю, да и забрались безъ почину, отпустивъ погулять молодцовъ, наказавъ впрочемъ часамъ къ десяти вечера быть дома. И разсыпались молодцы: часть наводнила пассажъ, часть бросилась въ трактиры, похала на чухонскихъ саняхъ на Крестовскій, а часть даже (о, дерзость!) отправилась на адмиралтейскую площадь къ горамъ и смшалась съ хозяевами. Особенныхъ кутежей въ этотъ день не бываетъ, въ карманахъ плебеевъ очень не густо, разв кто, говоря туземнымъ языкомъ, усплъ сначить [14] изъ выручки; но все-таки это не мшало нкоторымъ воротиться домой, хотя и на своихъ ногахъ, но не совсмъ твердымъ шагомъ.

У нкоторыхъ хозяевъ, особенно придерживающихся старообрядства, осталось еще обыкновеніе въ прощеное воскресенье, вечеромъ, отходя ко сну, прощаться. Обыкновеніе это не лишено торжественности: молодцы одинъ за другимъ входятъ въ комнату хозяина и съ словами «простите меня гршнаго» кланяются въ ноги. «Богъ тебя проститъ, прости и меня также», отвчаетъ хозяинъ, и ежели благочестіе одержитъ верхъ надъ гордостію, то и самъ поклонится ему въ ноги, а ежели нтъ, то только кивнетъ головою. Отъ хозяина молодцы идутъ къ хозяйк, повторяютъ туже церемонію, и такъ обходятъ всхъ домашнихъ.

Выжгетъ хозяйка съ кухаркой сковороды отъ скороми, уничтожитъ скоромное кушанье и отойдетъ ко сну. Къ двнадцати часамъ вс апраксинцы снятъ крпкимъ сномъ, разв не пришелъ еще домой какой-нибудь запоздалый гуляка-молодецъ и уже наврно знаетъ, что завтра получитъ приличную головомойку.

Проснулись въ понедльникъ молодцы и напились чаю уже не съ сахаромъ, а съ медомъ, — съ сахаромъ грхъ, въ немъ есть скоромное: онъ очищается на заводахъ бычачьею кровью. Какой рзкій контрастъ: еще вчера они глотали по два десятка жирныхъ блиновъ, а сегодня будутъ сть кашу безъ масла, да кислую капусту съ квасомъ. Съ самыми постными лицами вышли апраксинцы въ лавки. Тоскливо раздался заунывный великопостный звонъ колокола, призывающій къ часамъ богомольцевъ; а у едюкина молодцы все еще стояли безъ почину. Пришелъ хозяинъ, помолился на образъ, вздохнулъ о грхахъ и веллъ молодцамъ подмривать товаръ. «Пора и къ счету приготовляться; благо, время свободное». сказалъ онъ и выругавъ за что-то смиренно стоящаго на порог мальчишку, поднялся во второй этажъ. Взошедши на верхъ, едюкинъ вздохнулъ еще громче, обозрлъ лежащіе на полкахъ товары, слъ и задумался.

«Тружусь, тружусь, думалъ онъ, а все не могу нажить порядочнаго капитала, — семейство одолваетъ; вотъ двухъ дочерей замужъ выдалъ, пятнадцать тысячь стоило, третья дочь на возраст, той тоже нужно приданое, сынишка подростаетъ и того безъ куска хлба оставить нельзя».

едюкинъ послалъ мальчика за чаемъ и принялся ходить по верхней лавк. Воображеніе перенесло его далеко, далеко, въ ярославскую губернію, въ любимовскій уздъ, на родину. И вспомнилось ему его дтство, тотъ день, когда онъ, лтъ сорокъ тому назадъ, былъ привезенъ въ Петербургъ однимъ землякомъ, какъ землякъ тотъ водилъ его по Апраксину, неимющему тни ныншняго Апраксина и предлагалъ хозяевамъ лавокъ въ мальчики. Много обошли они лавокъ, но ваканціи вс были заняты; наконецъ выискался одинъ хозяинъ имть раба и взялъ къ себ едюкина. Живо промелькнула передъ нимъ его нерадостная жизнь въ мальчикахъ, неимющая и тни сравненія съ ныншней, тотъ день, когда его жестоко обсчиталъ хозяинъ. «Терпи казакъ — атаманъ будешь», сказалъ тогда себ едюкинъ, терплъ и получилъ на отчетъ лавку. Здсь уже онъ не плошалъ, отомстилъ хозяину, честнымъ и безчестнымъ путемъ зашибалъ копйку, составилъ капиталецъ, отошелъ отъ мста и открылъ свою торговлю. Поругалъ, поругалъ его хозяинъ, да и забылъ о немъ: «ужъ такъ на свт устроено, чтобы каждый человкъ щетился отъ другаго», подумалъ онъ, да еще въ добавокъ черезъ годъ выдалъ за него свою дочь замужъ и далъ три тысячи приданаго, вслдствіе чего у едюкина образовалось приращеніе капитала.

Мальчикъ принесъ на верхъ чайникъ чаю; пьетъ едюкинъ чай, лижетъ медъ съ ложечки, а самъ все думаетъ, и думаетъ.

«Что я имю?… какихъ-нибудь десятокъ тысячь, да и т въ оборот. Что ежели-бы теперь заплатить, кредиторамъ копекъ по двадцати за рубль, вдь эдакъ-бы тысченокъ тридцать у меня осталось. Двадцать пять лтъ торгую, ни одной сдлки съ кредиторами не сдлалъ; а вонъ есть люди, что каждые три года свою торговлю очищаютъ, а мн въ двадцать-то пять лтъ разъ и Богъ проститъ. Сколько отъ меня въ эти лта кредиторы-то нажили, — три капитала на капиталъ. Что-жъ, не мы первые, не мы послдніе. Ихъ не раззоришь въ конецъ, а мн капиталецъ составится; по-крайности дти упрекать не будутъ, и какъ умру, то помолятся за мою душу и будетъ чмъ помянуть. Кончено!» сказалъ онъ самъ себ, и ршился сдлать сдлку съ кредиторами.