Апраксинцы

— Я, Василій едорычъ, отъ всей души радъ, и самъ имлъ намреніе, но смлости не имлъ. Я, Василій едорычъ, для нихъ, для Натальи Васильенны, готовъ богъ-знаетъ что сдлать, только я не знаю, пойдутъ-ли он за меня, — вотъ у меня борода-съ и все эдакое… конечно, можно подстричь…

Голосъ его сдлался печальнымъ.

— И не балуй! Я потому и отдаю ее за тебя, что ты не лодырь какой-нибудь, не щелкоперъ, а человкъ какъ есть. Что, съ бритымъ-то рыломъ нешто лучше? А на счетъ Натальи не сумлвайся: сказано выдамъ, и выдамъ. Ну, теперь, будущій зятюшка, поцлуемся.

Они обнялись, приказчикъ отеръ съ глаза что-то въ род слезы.

— Только смотри, пока никому ни гугу; знай и молчи! А вотъ теб мое слово, что выдамъ за тебя. Не будь я Василій Таратайкинъ, ежели не выдамъ.

Помилуйте, тятенька! ужъ будьте покойны, соблюду все, какъ слдуетъ.

— Денегъ не нужно теперь?

— Четвертную позвольте! искупить кой-что нужно.

— Ну, ступай съ Богомъ, позови Николая; вотъ теб двадцать пять рублевъ.

Чуть не приплясывая, вышелъ Афанасій отъ хозяина, за дверью радостно потеръ руки, отправился въ кухню и выпилъ ковшъ воды.

Первая аудіенція кончилась, началась вторая. Въ залу вошелъ Николай. Онъ помолился образамъ, поклонился хозяину, всталъ въ довольно почтительномъ отдаленіи, заложа за спину руки и наклонясь корпусомъ немного впередъ.

— За прошлый годъ я теб кладу двсти пятьдесятъ рублевъ, обратился къ нему хозяинъ.

Молодецъ поклонился.

— Забралъ ты двсти тридцать. Транжиришь много! смотри, все на сапоги, да на сапоги; неужто ты на пятьдесятъ рублевъ сапоговъ износилъ? Онъ ткнулъ пальцемъ въ книгу. — Пускай самъ сапожникъ ко мн за деньгами ходитъ, али парнишку присылаетъ, а то вмсто сапожника-то къ полюбовницамъ таскаешь.

— Помилуйте, Василій едорычъ! какъ можно-съ… Оно точно-съ, я три пары въ деревню послалъ…

— Балуешься тоже много; кухарка жалуется; покою не даешь ей, говоритъ… Ежели я что увижу, такъ и въ волосное… Тоже вотъ франтишь, — не къ рылу! Палишь деньги, все папироски въ зубахъ… Вотъ теб двадцать пять рублевъ на праздникъ кладу… Сто двадцать за мной останется.

— Благодарю покорно-съ!.. А вы, Василій едорычъ. Акулин не врьте, мразь баба, она сама ко мн пристаетъ.

— Молчи! ужъ я знаю тебя… Тоже вотъ съ покупателемъ обращенія не имешь, снаровки нтъ; голова не тмъ занята; все дурачества; да пакость на ум. Ну, съ Богомъ! Посылай Гаврилу.

— Василій едорычъ, я, можно сказать, къ вамъ съ почтительною просьбою-съ. Позвольте посл Троицы въ деревню създить.

— Давно-ли былъ?

— Два года не былъ.

— Ну, такъ что-жъ? не жену оставилъ?

— Это точно-съ, только всячески съ родными повидаться…

Таратайкинъ помолчалъ.

— Ладно, позжай только не на долго. И жалованья за это время класть не буду, а вотъ теб десять рублевъ накину.

— Много вамъ благодаренъ-съ! проговорилъ Николай и поклонился хозяину въ поясъ, а между тмъ въ душ обругалъ его.

Кончилась вторая аудіенція. Вошелъ Гаврило. Какъ ни старался онъ придать лицу своему серьезное выраженіе, — никакъ не могъ; его все смшило: и очки на носу хозяина, и его таинственность. Съ нимъ повторилась та-же сцена, что и съ Николаемъ, ему также читались наставленія, но когда дло дошло до кухарки, онъ не выдержалъ и фыркнулъ.

— Ты чего смешься!

— Ничего-съ, у меня насморкъ, Василій едорычъ.

И снова фыркнулъ.

— Ну, ступай дура-голова, ступай забубенный!..

— Покорнйше благодарю-съ!

И онъ вышелъ изъ комнаты, закрывая носъ платкомъ для того, чтобы снова не засмяться.

За нимъ слдовали еще три молодца; одному было замчено, что онъ часто въ баню ходитъ, а другому, что изъ лавки часто отлучается въ ретирадное мсто и когда возвращается оттуда, то приноситъ съ собой водочный запахъ, а третьему, вовсе отказано отъ мста.

— … Ты своимъ пьянствомъ только другихъ портишь! вонъ и едоръ отъ тебя перенялъ; недаромъ же тебя Телятниковъ году не держалъ. Отупай, и приходи завтра за разсчетомъ, закончилъ Таратайкинъ.

— Нтъ ужъ, Василій едорычъ, вы меня сегодня разсчитайте, заговорилъ приказчикъ и всталъ въ ухарскую позу.

— Не дамъ сегодня денегъ, завтра приходи; у меня цле будетъ, — не то ты ихъ пропьешь сегодня.

— Такъ что-жъ, на свои буду пить, не на ваши; вдь вы мн не поднесете?

— Ты еще грубіянить! Ахъ, ты сукинъ котъ, выжига эдакая! да я молодцамъ скажу, такъ они тебя взашеи съ лстницы спровадятъ.

— Вы не ругайтесь, а разсчитайте меня путемъ, и я уйду, стоялъ на своемъ молодецъ.

— За мной твоего только и есть двадцать пять рублевъ; бери и убирайся на вс четыре стороны.

— Что же вы жилите? вовсе не двадцать пять, а сорокъ пять!

— Что, я жилю? вотъ твои деньги и убирайся вонъ…

— Да вы меня путемъ разсчитайте.

— Пошелъ вонъ!

— Молодецъ вырвалъ у него бумажку и направился къ двери.

— Самъ выжига, жила московская…

— Что? заоралъ Таратайкинъ.

— Ничего, прохало! и молодецъ вышелъ изъ комнаты.

Страшно ругаясь, вошелъ онъ въ молодцовую. Лицо его было красно; со злобы онъ мялъ въ рукахъ двадцати-пяти-рублевую бумажку.

— Что Павелъ? спросили его молодцы.

Онъ не отвчалъ и все еще продолжалъ ругаться, далъ подзатыльникъ проходившему мальчику и наконецъ, когда выругался въ волю, облегчилъ свою душу, разсказалъ въ чемъ дло.

— Пусть ему, чорту, мои двадцать рублей на гробъ приходятся; меня не убудетъ отъ этого, а они ему солоно придутся.

— Зачмъ же ты ругался съ нимъ? началъ было Николай: теперь вотъ и мста не достанешь, онъ тебя по всмъ хозяевамъ ославитъ.

— А чортъ его дери, я въ свое мсто уду!

Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати свой сундукъ, сдернулъ висвшій на гвозд старый сюртукъ и полотенцо, схватилъ съ кровати одяло и все это запихалъ туда; хотлъ сунуть туда и подушку, да не влзла.

— Пусть ему ничего не останется! сказалъ онъ, и сорвалъ прилпленную надъ кроватью лубочную картинку «разговоръ большаго носа съ морозомъ», скомкалъ ее, бросилъ и, надвъ фуражку, ушелъ изъ дому.

— Экой ретивый! замтили ему вслдъ молодцы.

Послднимъ вошелъ къ хозяину Ванюшка. Сегодня онъ получилъ приказчичій чинъ.