Апраксинцы

Вс начали приходить въ себя.

— Откуда его дьявола принесло, началъ Тихонъ:- какъ кошка подкрался.

— Струментъ-то только черезъ него окаяннаго испортилъ, говорилъ Иванъ.

— Это все едька, бестія виноватъ; сидитъ въ кухн, видитъ, что хозяинъ пришелъ, — нтъ чтобы сказать.

едька въ затрапезномъ халат вошелъ въ молодцовую.

— Что ты пострленокъ не сказалъ, что хозяинъ пришелъ? говоритъ Никифоръ, завертывая ему курочку.

— Да меня тутъ не было, я въ аптеку бгалъ, Аграфена Ивановна посылали за миндальнымъ масломъ; у нихъ поганая муха губу укусила, говорилъ мальчикъ чуть не плача.

— Хозяйскіе сапоги чистилъ?

— Нтъ еще! сейчасъ только изъ аптеки прибжалъ.

— А Ванюшка гд?

— Съ Семеномъ блье катаетъ.

— Обери наши сапоги, да вычисти скорй; а посл Сенька съ Ванющкой придутъ, такъ подсобятъ. Да смотри-же чище, а то я тебя пострленка! Пошелъ живй!

И ловко данный подзатыльникъ послалъ уставшаго мальчика, въ кухню.

Читатель! посл тринадцатичасоваго стоянія въ лавк вычистить шесть, семь паръ хозяйскихъ и молодцовскихъ сапоговъ — работа не легкая!

Отъ нечего длать Иванъ и Никифоръ начали глядть въ окно на дворъ. Видъ былъ великолпный: помойная и навозная ямы и двери сарая и конюшни. Молодцы созерцали играющихъ въ бабки мастеровыхъ мальчишекъ и плевали на нихъ; т ругались.

— Жохъ!

— Врешъ, ничка! слышались голоса.

— Жохъ, ей-ей жохъ, погляди! Видишь?…

Мальчишки разодрались.

— Хорошенько его, рыжій, хорошенько! кричалъ Иванъ. — Подъ ногу его, подъ ногу!

Никифоръ сбгалъ въ конюшню, принесъ ковшъ воды и окатилъ мальчишекъ. Минутъ пять была слышна брань и маленькіе камушки влетали въ комнату.

Въ молодцовой начали накрывать на столъ ужинать.

— Не худобы, знаете, господа, того… калдыкнутъ [18], предложилъ Василій, у котораго по носу и глазамъ можно было догадаться объ его слабости. — Иванъ, стань-ка у дверей!

Онъ вынулъ изъ шкафа бутылку, которая была тщательно заложена брюками и другимъ платьемъ.

— Душа — мра, изъ горлышка! и самъ подалъ примръ.

Вс пили кром Петра, молодаго парня, съ пасхи только вышедшаго въ приказчики и Тихона.

Сли за столъ. Кухарка, молодая деревенская баба, подавала щи и кашу. Никифоръ безцеремонно обнялъ ее за талію.

— Незамай! что балуешь-то! Вотъ какъ оболью щамъ-то, такъ будешь знать. Говорю, оставь! а то ей-ей, бльмы выцарапаю!

«Вспомни, вспомни ты, любезна

Нашу прежнюю любовь!»

Продекламировалъ Иванъ и щипнулъ кухарку.

— Ты туда же, о чтобъ васъ!… Нтъ на васъ угомону, ну вотъ-те Христосъ, хозяину буду жаловаться! отбивалась та.

— Что-жъ ты брыкаешься-то, убудетъ что-ли тебя? сказалъ Никифоръ и принялся сть кашу.

Ужинъ кончился. Молодцы начали ложиться спать; они спали по двое на одной кровати.

Ночь… Первый часъ. Вс спятъ и храпятъ кром Ивана; онъ ворочается съ боку на бокъ.

— Захарычъ, Василій Захарычъ! подвинься, братецъ, что развалился!

Но Захарычъ ничего на это не отвтилъ, а только какъ-то свистлъ носомъ и выдлывалъ горломъ звуки чуть-ли не всего оркестра.

— Вишь, какъ нализался, — керъ-керешенекъ!

И дйствительно, Василій страшно нализался, онъ по поговорк «остатки сладки», окончилъ всю бутылку.

Никифоръ тоже проснулся.

— Иванъ, ты спишь? спрашивалъ онъ его.

— Нтъ, а что?

— Да дай, братецъ, мн завтра твою манишку надть.

— У меня только дв и есть.

— Ну дай, братецъ!

— Возьми! Да ты бы лучше у Петрушки спросилъ.

— Дай ужъ ты; Петрушка мн галстучка дастъ. Петрушка! а Петрушка! дашь мн завтра галстучка?

Тотъ не просыпался. Никифоръ повторилъ вопросъ.

— Дамъ, отвтилъ соннымъ голосомъ Петрушка.

— Ну, спасибо! А можетъ въ Троицу вечеркомъ хозяинъ со двора отпуститъ, такъ можешь мою шляпу одть. Щеголяй!

— Да великонь-ка, Никифоръ едорычъ!

— Ничего, бумажки подвернешь! все въ шляп-то оно не впримръ казисте.

— Извстное дло.

Петрушка снова захраплъ.

— Жарко, братъ, просто лежать не могу. Петрушка лягается, клопы кусаютъ, говорилъ Никифоръ. Онъ накинулъ халатъ, всталъ съ постели и подошелъ къ отворенному окну. Майская ночь, ежели ее только можно назвать ночью, уже переходила въ утро. Заря показалась на восток и начала золотить предметы. Съ улицы доносился стукъ колесъ о мостовую и псня какого-то пьяненькаго. Воробьи ужъ проснулись и начали чирикать. Въ конюшн застучала лошадь; «балуй», крикнулъ проснувшійся кучеръ и замолчалъ.

— Иванъ, Аннушка глядитъ! шепнулъ Никифоръ и послалъ ей летучій поцлуй.

Ему отвчали. Онъ какъ-то искобенился и началъ кланяться.

— Какая Аннушка? спросилъ Иванъ.

— Аннушка, Губаревская горничная, вотъ что насупротивъ насъ во флигел живетъ.

Иванъ тоже всталъ и подошелъ къ окну.

— Что, старовръ спитъ? тихо спросилъ Никифоръ.

— Дрыхнетъ, утвердительно отвтилъ Иванъ.

— Значитъ можно курнуть?

— А спички есть?

— Нтъ.

— Постой-же, я въ кухню схожу.

Иванъ ушелъ. Тихонъ былъ старовръ и до того не любилъ, когда при немъ курили, что даже подчасъ наушничалъ хозяину, который былъ тоже по вр и, какъ говорится, «до смерти не любилъ этого зелья.»

— Степанида! дай спичку, слышалось изъ кухни.

— Чего?

— Спичку.

— Какую спичку?

— Да вотъ, папиросочки покурить.

— Нешто по ночамъ курятъ, полуношники’?

— Степанидушка!

— Оставь! ей-ей по зубамъ смажу, а не-то, закричу! Небось на передникъ общалъ принести, такъ съ пасхи и жилишь.

— Принесу, Степанидушка, принесу! завтра же принесу.

— Оставь, а не то, вотъ-те право, бльмы выцарапаю!

Иванъ принесъ спичку, зажегъ папиросу, и они начали курить въ окошко подъ храпъ другихъ молодцовъ, похожій на тотъ гулъ, который издаетъ немазанная телга, когда она детъ черезъ старый деревянный мостъ, доски котораго прыгаютъ какъ фортепіанныя клавиши.

X

Въ ма 1862 года, Петербургъ сильно пострадалъ отъ пожаровъ. Многіе апраксинцы, жившіе въ Ямской и на Разъзжей улиц, тоже погорли. Пожары эти уже явно выходили изъ ряда обыкновенныхъ пожаровъ; ихъ приписывали непремнно поджогамъ. На всхъ нападалъ какой-то паническій страхъ и на апраксинцевъ тоже. До сихъ поръ они считали свое мсто торжища какой-то несгараемой и ни отъ чего неутрачивающейся твердыней, не смотря на то, что твердыня эта большею частію была построена изъ дюймовыхъ досокъ. «Но громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится», а потому и апраксинцы познали вдругъ, что твердыня ихъ передъ огнемъ ничто иное, какъ утлая ладья въ бурномъ мор, и призадумались. «А что, ежели подожгутъ Апраксинъ, думали они: — вдь загорись одна лавка, такъ ничему не устоять, весь рынокъ сгоритъ», и боле осторожные торговцы сдлали холщевые мшки на случай пожара, чтобы удобне было вытаскивать мелкій товаръ, и даже перестали пополнять свои лавки покупкою новыхъ товаровъ. Между прочимъ на Апраксиномъ прошла молва, что поджигатели непремнно ршились поджечь Апраксинъ; но молва — какъ снжный шаръ, чмъ онъ дальше катится по снгу, тмъ становится больше; такъ и эта молва, переходя изъ устъ въ уста, длалась все страшне и страшне. Многіе утверждали, что были подкинуты письма, въ которыхъ общались сжечь весь Апраксинъ и Щукинъ и назначали день: а именно Троицу. Одни говорили, что видли какого-то мужчину, мазавшаго какимъ-то снадобьемъ заборъ въ Чернышевомъ переулк, другіе, — что какая-то женщина приходила ко многимъ торговцамъ въ лавки и незамтнымъ образомъ брызгала изъ спринцовки на стны лавокъ воду, и что то мсто, куда попадала капля, чернло и объугливалось. Книжники утверждали, что три дня кряду, къ нимъ приходилъ какой-то господинъ въ бломъ пальто и фуражк и спрашивалъ такое названіе книги, о которой они не имли и понятія; его сочли за поджигателя, хотли схватить, обыскать и представить въ кварталъ, да не могли, потому что господинъ неизвстно куда скрылся. Знакомая уже намъ Наумовна, жена департаментскаго сторожа, торговавшая въ толкучк башмаками, утверждала, что въ воскресенье ночью, когда она вела домой изъ гостей своего безобразника, то своими глазами видла, какъ надъ толкучкой леталъ огненный змй, звалъ и изо-рта его сыпались искры. При этомъ она показывала какую-то тряпку съ выжженными дырами, которая будто-бы затллась въ ту ночь отъ зминыхъ искръ.