Апраксинцы

Наступилъ Троицынъ день; многіе Апраксинцы не отворяютъ въ этотъ день лавокъ, а тутъ нарочно вышли: «ну, какъ загорится!» даже и въ Екатерингофъ на гулянье не отправились. День кончился благополучно, никакого несчастія не случилось; молодцы заперли лавки и, ругая хозяевъ, что оттянули т у нихъ гулевой день, отправились домой.

«Видно только такъ зря болтали, что подожгутъ Апраксинъ,» подумали хозяева и спокойне спали ночь на Духовъ день. Но «гласъ народа, гласъ Юожій!»

Въ Духовъ день хозяева по обыкновенію вышли въ лавки, посидли тамъ часовъ до трехъ, да также по обыкновенію и отправились домой, чтобы захватить своихъ сожительницъ и отправиться съ ними на гулянье или въ лтній садъ, или на Охтенское кладбище; молодцамъ-же наказали не сидть долго въ лавкахъ, а запираться часовъ въ восемь….

Въ квартир купца Крыжовникова, торгующаго фруктовымъ товаромъ, часовъ съ десяти угра было замтно какое-то необыкновенное движеніе. Евстигней Егорычъ — глава семейства — возился съ переливаніемъ настоекъ изъ бутылки въ бутылку, смотрлъ ихъ на свтъ и нюхалъ; Пелагея Степановна, его сожительница, съ кухаркой и мальчикомъ Гаврюшкой, который нарочно въ этотъ день не былъ посланъ въ лавку, укладывала въ корзину огромный пирогъ съ капустой и сигомъ, банку изъ-подъ килекъ съ нарзанными на куски селедками, кусокъ икры, ветчину и все, что потребно для закуски. На все на это приготовленіе безсмысленно смотрлъ двухлтній сынишка Пелагеи Степановны, Петенька.

Въ кухню, гд происходили эти приготовленія, вбжала на всхъ рысяхъ сосдка Крыжовниковыхъ и облобызала Пелагею Степановну.

— Куда собрался, батюшка? умильнымъ голосомъ спросила она ребенка.

— На Охту, молъ, тетенька, родственничковъ поминать, отвтила за него мать.

Ребенокъ ничего не сказалъ, а заревлъ и уткнулся въ юбку матери.

— Ахъ я дура! вскрикнула сосдка, — и забыла, что нонече гулянье на Охтенскомъ кладбищ-то. Пойду, пойду, безпремнно пойду.

— Заходите къ намъ на могилку-то. Вотъ мы сбираемся.

Въ спальной передъ стариннымъ зеркаломъ съ бронзовыми столбиками стояла Манечка — дочка Крыжовниковыхъ, и съ помощію подруги своей, Матрешеньки, зашнуровывалась въ праздничное платье. Поодаль стоялъ братъ ея Гарася, и кускомъ бархата натиралъ свою шляпу. Онъ былъ завитъ барашкомъ, — обстоятельство, которое дозволялось ему въ большіе праздники.

— Покрпче Матрешенька стягивай, покрпче; я тебя также зашнурую.

— Тише, Матрена Николаевна, а то неравно лопнетъ, да и убьетъ васъ костью-то, остритъ Гарася.

— Смотри, чтобъ у васъ чего не лопнуло, да насъ не убило, отвтила Матрешенька.

Часамъ къ одиннадцати все было готово къ отъзду. У подъзда стояла четверомстная карета; семейство Крыжовникова въ нее усаживалось. На эту церемонію смотрли изъ оконъ жильцы, лаяла дворовая собака на ноги лошадей, да водовозъ осматривалъ колесо кареты съ такимъ вниманіемъ, какъ будто онъ первый разъ въ жизни видлъ колеса.

Первый влзъ въ карету Евстигней Егорычъ и поставилъ себ въ ноги корзину съ бутылками настоекъ, за нимъ Пелагея Степановна, держа въ рукахъ Петеньку и полоскательную чашку съ кутьей, завязанную въ носовой платокъ, за ней Манечка и Матрешенька съ поднятыми кверху платьями, изъ осторожности, чтобъ ихъ не измять.

— Мн, тятенька, нтъ мста, я извозчика возьму, проговорилъ стоящій у дверецъ кареты Гарася.

— Врешь, будетъ мсто. Зачмъ деньги понапрасну тратить. Заклинивай вонъ ихъ, и Евстигней Егорычъ указалъ на Манечку и ея подругу.

— Что вы, папенька, онъ насъ изомнетъ совсмъ, и безъ него тсно.

— Не сахарная, не растаешь! Заклинивай Гарася!

И Гарася заклинилъ ихъ, то есть слъ въ середину.

— Вс-ли сли?

— Я слъ-съ, откликнулся съ козелъ Гаврюшка, держащій въ объятіяхъ самоваръ; поставить его было некуда, на козлахъ стояли дв корзины съ състными припасами и съ посудой.

— Ну, трогай!

Извозчикъ хлестнулъ по лошадямъ.

— Стойте! закричала, выбжавъ на крыльцо, кухарка. — Кофейникъ и коверъ забыли!

— Клади на козлы!

— Да здсь мста нтъ, проговорилъ извозчикъ.

— Ну, давай въ карету.

Въ исход перваго часа Охтенское кладбище было запружено народомъ. Сторожъ и городовые отгоняли отъ воротъ экипажи, нищіе пли стихи, изъ которыхъ ршительно нельзя было понять ни одного слова.

Какой-то отставной солдатъ, въ род сторожа, въ присутственномъ мст, съ ребенкомъ на лвой рук и съ огромнымъ краснымъ демикатоновымъ зонтикомъ въ правой, стоялъ у лавки, гд продавались кресты, вензеля и гирлянды изъ цвтовъ. Его жена покупала внокъ изъ моху съ бумажными розанами.

— Да что въ немъ? смотри, весь плшивый, говорила она, вертя въ рукахъ внокъ, — и травки-то пожаллъ… За что полтину-то хочешь?

— Помилуйте, чмъ же плшивый? Вы взгляните хорошенько, внокъ, внокъ, хоть на генеральскую могилу, такъ не стыдно повсить — уврялъ торговецъ.

— Ну, бери четвертакъ…

— Что вы, какъ возможно!

— Ну пойдемъ, что ли, — говорилъ супругъ; тамъ дальше еще будутъ внки, купишь.

— Послушайте! пожалуйте! позвольте! желаете за тридцать копекъ?

— Нтъ, нтъ!

— Хорошо извольте!

Въ первомъ разряд, въ одномъ палисад даже были замтны два офиціанта въ блыхъ галстукахъ и хлопали бутылки шампанскаго. Немного подале какая-то купчиха, повязанная шелковой косынкой и въ брилліантовыхъ серьгахъ, подавала чрезъ ршетку старух нищей копйку и говорила:

— Помяни за упокой: Афанасія, Петра, Анну, Пелагею, Григорія, двухъ Ивановъ и…. Иванъ Меркулычъ, Надежды-то Ивановны мужа звали? — обратилась она къ супругу.

— Прокломъ…

— И Прокла… добавила она старух.

— Никифоровъ далъ тридцать копекъ, Горшковъ сорокъ, я четвертакъ и ты полтину, значитъ, рубль сорокъ пять, — разговариваютъ проходящіе два писаря, — теперь разочти, мы купимъ три полштофа водки, а на остальное тамъ чего-нибудь.

— А для дамъ?

— Анна едоровна, ничего — пьетъ, а для Пашеньки бутылку меду купимъ. Ты пойми, что чрезъ это они насъ пирогомъ угостятъ.

— Пойдемъ туда, въ шестой разрядъ; тамъ, братъ, иногда бываетъ очень много хорошенькихъ, — сольемся съ народомъ, говоритъ на ходу какой-то бородатый господинъ въ пенсне своему товарищу офицеру.

— Ваше превосходительство, сіятельство, благородіе, господинъ офицеръ генералъ, полковникъ, подайте сиротк на хлбъ! кричитъ имъ въ слдъ подпрыгивая, босоногая двчонка.

Офицеръ улыбается, услыша себ такой громкій титулъ, останавливается и подаетъ ей серебряную монету.

У Крыжовниковыхъ, также какъ и у прочихъ, шло поминовеніе родственниковъ. Въ полисад на могилахъ былъ разостланъ коверъ, половина котораго была покрыта скатертью; на ней помщалась чашка съ кутъей, закуска, графинъ водки и бутылка хересу.