Апраксинцы

Степанъ Иванычъ вздохнулъ.

— И не говори, купецъ! И у меня тоже, хоть и свои… Двое племянниковъ, а все одно — ничего, хоть ты имъ колъ на голов теши: такъ это никакого чувства нтъ. Имъ все одно, купилъ-ли покупатель, такъ ли, извини, ушелъ — все одно. Думаешь отказать — жалко: племянники; а что толку? Извстно, хлбъ за брюхомъ не ходитъ…. А все родня.

И два пріятеля приблизились съ подъзду съ вывской, на которой были изображены чайникъ, чашки, графинъ съ красной жидкостью и дв рюмки. Внизу гласила надпись: «въ ходъ въ завденіе».

Но читатель можетъ быть думаетъ, что Иванъ Григорьичъ и Степанъ Иванычъ въ самомъ дл торгуютъ плохо? Нисколько: это время для торговли одно изъ лучшихъ въ году: а это они жалуются на нее, такъ это единственно по обыкновенію, по привычк; ужъ такъ устроенъ апраксинецъ, что посади ты его хоть по уши въ золото, онъ и тогда скажетъ, что мало. Есть даже такіе люди, которые недовольны никмъ и ничмъ; вотъ вамъ для примра Черноносовъ.

Вотъ онъ въ хорьковой шуб и истасканной фуражк стоитъ за прилавкомъ посреди своихъ трехъ мальчишекъ и мритъ для какой-то дамы тесемку. Черноносовъ изъ экономіи не держитъ приказчика; да врядъ-ли бы кто и пошелъ къ нему служить, — разв кто годъ безъ мста проболтался или только сейчасъ въ Петербургъ пріхалъ; да и тотъ спроситъ объ немъ у сосднихъ молодцовъ, а т охарактеризуютъ его, подобно Собакевичу, краткой, но рзкой біографіей: «Кто Черноносовъ? — собака.» Посл этого отвта кого же заберетъ охота служить у такого хозяина!

Взгляните на его физіономію: мина проставившаго на карту все свое состояніе; прищуренные глаза, стиснутыя губы и синій, небритый подбородокъ и щеки. На голов его надта котиковая фуражка. Человкъ этотъ не безъ странностей: онъ прожилъ два года въ Риг, почему-то вообразилъ, что онъ нмецъ, и началъ ломать русскій языкъ.

— Двадцать аршина! говоритъ онъ покупательниц. — Убирайте коробка и давайте бумажка немножка, — обращается онъ къ мальчикамъ.

Черноносовъ въ жизнь свою ничмъ не былъ доволенъ, не смотря на то, что обладаетъ хорошимъ капиталомъ и имлъ счастіе три раза связать себя узами гименея. Жены ему попадались красивыя и съ красивыми прилагательными. Дв пали жертвою его характера.

На Апраксиномъ издавна существуетъ слдующее обыкновеніе: за нсколько дней до праздниковъ пасхи и рождества молодцы ходятъ къ конторщикамъ, то-есть къ такимъ людямъ, у которыхъ хозяинъ ихъ покупаетъ товары, и сбираютъ съ нихъ контрибуцію, прося «на ложу» въ театръ. Кто даетъ. пятъ цлковыхъ, кто десять, а иногда и боле; ежели не деньгами, то молодцы берутъ вещами, какъ-то: фулярами, полотняными платками, фуфайками и пр. Обыкновенно деньги эти длятся и въ праздникъ проматываются во всевозможныхъ родахъ.

Такъ и теперь: только Степанъ Иванычъ скрылся изъ виду, — одинъ изъ молодцовъ его выскочилъ изъ-за прилавка и отправился за контрибуціей.

— Смотри, у Карла Иваныча попроси побольше; что онъ всякій праздникъ только красненькой отдлывается! Скажи, мы-де васъ никогда не обгаемъ, все что понадобится изъ товару — за всмъ къ вамъ бжимъ. Поди у него ныншній годъ тысячь на восемь купили.

Такъ научали молодцы своего депутата.

Вотъ уже и первый часъ. По ряду пробжалъ, выкрикивая козлинымъ голосомъ, рыжебородый саечникъ, — кормитель молодцовъ. Кром саекъ у него есть варенье, отзывающее икрой и миногами, и миноги, отзывающія вареньемъ. Наскоро закусили у него молодцы Степана Иваныча и саечникъ отправился дале. Его остановилъ хозяйскій сынокъ.

— Сергю Иванычу! — И саечникъ почтительно ему раскланялся.

— Дв сайки: одну съ икрой, другую съ вареньемъ! скомандовалъ хозяйскій сынокъ.

Съ быстротою оператора, отнимающаго членъ, разрзалъ кормитель сайки и сдлалъ ихъ, то-есть вложилъ въ нихъ икры и варенья.

— Чего-бы еще у тебя състь? Есть маханина на тараканьемъ жиру?

Саечникъ плюетъ.

— Спросите-ка его, какъ онъ въ карман рябчика сгноилъ, — замчаетъ молодецъ.

— Какъ ты, Иванъ, рябчика въ карман сгноилъ? спрашиваетъ купчикъ и улыбается.

— А ты что, сволочь, научаешь! — И саечникъ идетъ дале.

— Красный, человкъ опасный! кричитъ ему вслдъ молодецъ.

Купчикъ очень доволенъ. что подразнилъ саечника, постукиваетъ ногами и кусаетъ промерзшую сайку.

Скоро четыре часа. Быстро смеркается. Хозяева уже успли разъ пять сходить въ трактиръ. пришли въ лавку и считаютъ выручку. Кончили. Стоятъ на порогахъ и смотрятъ, не запрется-ли кто, чтобы послдовать ихъ примру. Но вотъ брякнулъ гд-то запоръ, и вс бросились запирать лавки. Черезъ четверть часа весь Апраксинъ запертъ и стаи торговцевъ бгутъ долой. Вотъ они на Чернышевомъ мосту. Навстрчу имъ попадается двушка. Одинъ изъ молодцовъ безцеремонно хватаетъ ее за талію. «Дуракъ, мерзавецъ, оставь!» кричитъ она, отбиваясь. Молодецъ оставляетъ ее, но другой хватаетъ снова. Снова крики и отбиванье. Бда въ это время повстрчаться съ молодцами прекрасному полу!

Двадцать-четвертое декабря. Завтра рождество. По Апраксину замелькали кокарды: чиновники пускаютъ въ ходъ наградныя депозитки. Въ игрушечныхъ лавкахъ толпы; только успвай хозяева огребать деньги. Морозъ врно ршился дать знать себя: двадцать пять градусовъ. Апраксинцы то и дло наклоняютъ головы внизъ, чтобъ не отморозить лица и не получить къ празднику приличныхъ украшеній въ вид красно-сизыхъ лепехъ на щекахъ. Но какъ ни нагибались молодцы, стараясь, чтобы кровь прилила къ лицу, какъ ни натирали щекъ и носовъ морозъ сдлалъ свое и все-таки украсилъ нкоторыя физіономіи.

— Братцы, смотрите-ка: Петрухато надо мной смялся, что я носъ отморозилъ, а у самого уши поблли. Съ обновкой поздравляю! Какъ хочешь, братъ, а завтра литки [2] съ тебя! — говоритъ толстый, съ отмороженнымъ и разбухшимъ какъ луковица носомъ молодецъ. — Ништо теб — не смйся!

Испуганный Петруха, имвшій претензію нравиться прекрасной половин рода человческаго, съ испуга начинаетъ тереть уши.

— Не три, не три! Шкура слзетъ! Наклонись лучше, наклонись!

Онъ такъ усердно наклоняется, что голова его почти касается ногъ. Товарищи начинаютъ тузить его въ шею.

На водогрйн мальчики, присланные заварить чай, грютъ у плиты окоченвшія руки и ведутъ между собой разговоръ:

— Вамъ по много-ли хозяинъ на праздникъ даетъ?

— О пасх по четвертаку далъ.

— А намъ такъ по полтин. Да это что! Я къ дяд пойду, тотъ двугривенный дастъ.

— А что ты себ купишь?

— Зеркало, да пряниковъ.

— А мн такъ куфарк гривенникъ дать нужно: все ругается… Я ужъ общалъ.

— Ты куда пойдешь завтра?

— Да мн некуда, — у меня никого нтъ.

— Пойдемъ къ моему дяд: у него пирога подимъ; онъ чаемъ, кофеемъ напоитъ. Ты приходи къ намъ на дворъ, я ужъ увижу, а посл на чугунку пойдемъ, посмотримъ какъ машина свиститъ.

— Ладно.

— Ну что тутъ растолковались, ступайте! И безъ васъ тсно! кричитъ на нихъ водогрйщикъ. — За уши бы васъ, канальевъ! Цлый часъ стоятъ.

Жмутся мальчики и выходятъ на морозъ, который посл тепла еще сильне ихъ обхватываетъ.

Молодцы сговариваются, гд имъ завтра встртиться.

— Около четырехъ часовъ приходите въ Баварію: знаешь, на углу Гороховой?