Арина Родионовна

9-го числа путник узрел знакомые с юности Михайловские рощи:

……………………………………………годы Промчалися — и вы во мне прияли Усталого пришельца — я ещё Был молод — но уже судьба и страсти Меня борьбой неравной истомили. …………………………………………… Утрачена в бесплодных испытаньях Была моя неопытная <?> младость — И бурные кипели в сердце чувства И ненависть и грёзы мести бледной… (III, 996).

В сельце Михайловском, находящемся в пяти верстах от Святогорского монастыря, он обнаружил всю фамилию Пушкиных: отца с матерью и Ольгу с повзрослевшим Львом. «Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше…» — сообщил поэт В. А. Жуковскому (XIII, 116).

Вместе со «всеми» встречала его и вышедшая из своего домика старенькая Арина Родионовна.

«Лес оканчивается у самого села Михайловского. При слове „село“ не думайте о церкви и многих домах, которые ютятся около церкви в русских сёлах. В Псковской губернии селом называется просто усадьба или селение… Внизу домовой террасы по лугу извивалась река Сороть, а с правой стороны кругозора, бок о бок с рекою, лежало огромное озеро, за которым высился большой лес; с левой стороны террасы находилось ещё озеро, уходившее в другой лес; прямо перед рекою и за рекою распространились луга. Вид очаровательный» ^[256] .

256

А. Ф.Поэтический уголок Псковской губернии // Новое время. 1880. № 1598. Цит. по: Вересаев В. В.Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1990. С. 228.

Таким уголком представлялось Михайловское мечтательным умиротворённым людям позапрошлого века. Но Александру Пушкину было не до аркадских идиллий: на первых порах ему увиделась разве что «глухая деревня» (XIII, III).

Да и усадьба с запушенным «аглицким» садом на косогоре не слишком радовала глаз. Деревянный одноэтажный дом, обшитый тёсом, стоял на каменном фундаменте и был длиною всего до восьми, а шириною — до шести сажен, имел два крыльца и один балкон. К дому примыкали четыре службы, или флигеля: «один деревянного строения, крыт и обшит тёсом, комнат одна, под одной связью баня. Второй — с двумя избами и в каждой по русской печи, крыт соломой». (Это строение предназначалось, вероятно, для дворовых людей [257] .) «Третий — с тремя комнатами, четвёртый — две комнаты» ^[258] . По приговору современника, барское жилище с «шатким крыльцом» очень походило на «ветхую хижину» ^[259] .

257

В ту пору их в сельце Михайловском было 29 человек: 13 душ мужского и 16 женского пола.

258

Ульянский.С. 38.

259

Любовный быт пушкинской эпохи. Т. I. М., 1994. С. 268 (запись в дневнике А. Н. Вульфа от 16 сентября 1827 года).

Одно утешение: в двух верстах, за леском и озером, в селе Тригорском, жили Прасковья Александровна Осипова, недавно (вторично) овдовевшая помещица сорока трёх лет [260] , с хорошенькими дочерьми Евпраксией и Анной Вульф и сыном Алексеем — дерптским студентом, весьма кстати приехавшим в усадьбу на каникулы. Заброшенный в ссылку Александр Пушкин быстро с ними сошёлся и охотно коротая время,гулял верхом на аргамаке, танцевал и пил жжёнку, вёл «патриархальные разговоры» (XIII, 114, 532),просто бездельничал под липовыми сводами и даже успешно флиртовал.

260

В письме к княгине В. Ф. Вяземской, написанном по-французски в октябре 1824 года, Пушкин назвал П. А. Осипову «милой старушкой-соседкой» (XIII, 114, 532).

В этой весёлой и шумной компании поэту удавалось малость развеяться, обмануть гнавшуюся за ним тоску — но, увы, ненадолго: вскоре жестокая хандра вновь ловила Пушкина и цепко хватала за ворот.

Тогдашние пушкинские письма из Михайловского — безнадёжно грустные и нервныеписьма. «О моём житье-бытье ничего тебе не скажу, — читаем, например, в его послании к князю П. А. Вяземскому, — скучно вот и всё. <…> Умираю скучно» (XIII, III).«О себе говорить не намерен, я хладнокровно не могу всего этого раздумать, — писал поэт уже В. А. Жуковскому, — может быть тебя рассержу, вывалив что у меня на сердце» (XIII, 113).Да и княгине В. Ф. Вяземской Пушкин по-французски пожаловался на «бешенство скуки, снедающей <…> нелепое существование» (XIII, 114, 531).

После всех одесских и прочих потрясений кручинный анахорет сумел-таки сосредоточиться и уселся за письменный (ободранный ломберный) стол. За остаток северного лета и начало осени им было создано несколько важных сочинений. Они заносились в кожаную тетрадь, которую позднее в научной литературе стали именовать «второй масонской» (ПД № 835). И уже в этих первыхмихайловских произведениях появились стихи и строфы, относящиеся к Арине Родионовне.

По случаю свидания с «мамушкой» Александр Пушкин, можно сказать, устроил в деревне небольшой поэтический фейерверк.

В августе — октябре 1824 года были завершены черновой (не сохранившийся) и беловой варианты стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом» ^[261] . Тут, среди прочего, упоминалось и

Старушки дивное преданье (III, 784).

А в окончательной редакции стих приобрёл уже знакомый нам вид:

Старушки чудное преданье (III, 290, 784).

261

Фомичёв С. А.Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 835: Из текстологических наблюдений // ПИМ. Т. XI. Л., 1983. С. 54–55.

(Вскоре Лёвушка Пушкин увёз «Разговор» в Петербург, и в 1825 году стихотворение было напечатано в качестве предисловия к отдельному изданию первой главы «Евгения Онегина». Так продолжилась публичная литературная биография няни.)

На грубоватых белых листах «второй масонской» тетради Пушкин продолжил работу и над третьей песнью «Евгения Онегина» — той самой песнью, где влюблённая Татьяна Ларина «в темноте» разговаривает со своей няней «о старине», а затем сочиняет исповедальное письмо заглавному герою: «Я к вам пишу — чего же боле?..»

Лишь сравнительно недавно, на исходе прошлого столетия, пушкинисты провели текстологический анализ тетради ПД № 835 и установили, что «строфы, посвящённые ночной беседе Татьяны с няней (XVII–XXI), а также последующие строфы (до XXVIII включительно) были дописаны, вероятно, уже при окончательной доработке главы — очевидно, в Михайловском» ^[262] .

Выше нами приводился рассказ романной старушки о своём раннем замужестве ^[263] , однако этой печальной повестью няня Фадеевна (или Филипьевна) не ограничилась. В беседе с Татьяной она затронула и другую, «фольклорную» тему:

262

Там же. С. 36.

263

Кстати, по версии А. И. Ульянского, в основу рассказа Филипьевны (Фадеевны), которая пошла под венец в тринадцать лет, могло быть положено сообщение Арины Родионовны: «Неродная бабушка её со стороны отца, Настасья Филипповна, жена Петра Полуектова, благодетеля отца Арины Родионовны, вышла замуж 13 лет» ( Ульянский.С. 42).

………………………Я, бывало, Хранила в памяти не мало Старинных былей, небылиц Про злых духов и про девиц; А нынче всё мне тёмно, Таня: Что знала, то забыла. Да, Пришла худая череда! Зашибло… (VI, 58–59).

А далее, через строфу, шли такие стихи:

И няня девушку с мольбой Крестила дряхлою рукой (VI, 60).

Процитированные фрагменты, похоже, перекликаются со стихами о «мамушке» из пушкинского лицейского стихотворения «Сон (Отрывок)»:

Она, дух о в молитвой уклоня, С усердием перекрестит меня… (I, 146).

В следующей, XX строфе Пушкин вновь почтил вниманием сидящую

………………на скамейке Пред героиней молодой, С платком на голове седой, Старушку в длинной телогрейке… (VI, 60).

«Длинная телогрейка» няни Татьяны ассоциируется со «старинным одеяньем» «мамушки» из «Сна» (1816) и в особенности с «шушуном» [264] из «Наперсницы волшебной старины…» (1822). В то же время Фадеевна (Филипьевна) одета здесь, что называется, не совсем по сезону: ведь действие главы разворачивается, судя по мелочам поэтического текста, душным летом ( VI, 58).Можно предположить, что именно так — в платке и запоминающейся длиннополой телогрейке — хаживала Арина Родионовна в Михайловском осенью 1824 года [265] .

264

«Шушун — кофта, телогрея, душегрейка» (В. И. Даль).

265

Такой запечатлена наша героиня и на горельефе Я. П. Серякова — единственном более или менее достоверном изображении Арины Родионовны (подробнее об этом горельефе будет рассказано дальше).