Арина Родионовна

В сельце, между 21 и 26 сентября ^[461] , Пушкин работал над стихотворением «…Вновь я посетил…» (впоследствии в тетради ПД № 984, в списке подготовленных к печати стихов, оно было обозначено автором как «Сосны» ^[462] ).

Черновой автограф (в тетради ПД № 846) содержал несколько посвящённых Арине Родионовне строк — этакую поэтическую тираду:

Вот ветхий домик — Где жил я, с моею бедной няней — Уже старушки нет — уж я не слышу По комнатам её шагов тяжёлых И кропотливого её дозора… И вечером — при завываньи бури — Её рассказов — мною затвержённых От малых лет — но всё приятных сердцу Как шум привычный и однообразный Любимого ручья… (Ill, 997–998).

461

Левкович Я. Л.«Вновь я посетил…» // Стихотворения Пушкина 1820–1830-х годов: История создания и идейно-художественная проблематика. Л., 1974. С. 307.

462

Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л., 1935. С. 285–286. Этот список был составлен после 14 августа 1836 года и до января 1837 года.

Приведём и варианты некоторых стихов:

Вот мирный домик… Её шагов тяжёлых и ворчанья… И шопота… Её тяжёлой поступи… Её умолкло слово <?>… И хлопотливого её дозора… Не слышу я по зимним вечерам… (Ill, 997–998).

Там же, в псковской деревне, Пушкин на отдельном листке (ПД № 986) перебелил стихотворение и поставил в конце текста дату: «26 сент<ября> 1835» (III, 1008).

«В перебелённой рукописи стихотворение имеет законченный и отделанный вид», — пишет Я. Л. Левкович, досконально изучившая лирическую пьесу «…Вновь я посетил…»; но тут же она уточняет: «В тексте имеется несколько незначительных исправлений…» ^[463]

Эти «исправления» коснулись и стихов об Арине Родионовне.

В беловике тирада начиналась так:

Вот опальный домик, Где жил я с бедной нянею моей… (III, 399).

463

Левкович Я. Л.Указ. соч. С. 307.

А далее шли варианты стихов 12–14. Пушкин их кропотливо, прямо-таки любовно совершенствовал:

Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов её тяжёлых. Ни кропотливого её дозора (III, 399). Уже старушки нет — уж я не слышу По комнатам её шагов тяжёлых — И кропотливых дозоров… Уже старушки нет — уж не услышу Её шагов тяжёлых за стеною, Ни утренних её дозоров… Уже старушки нет — уж не услышу По комнатам шагов её тяжёлых, Ни кропотливых поутру дозоров…

Три завершающих стиха о няне, попутно тоже слегка выправленных, имели в беловике такой вид:

А вечером при завываньи бури Её рассказов, мною затвержённых От малых лет, но никогда не скучных… (Ill, 1007).

Эти строки Александр Пушкин — то ли в Михайловском, то ли позднее, при просмотре беловика — зачеркнул.

Казалось, стихотворение было завершено. Однако стихи об Арине Родионовне по-прежнему волновали Пушкина. И, вернувшись в октябре из Михайловского в Петербург, он сызнова обратился к ним.

На обороте черновика своего письма министру финансов графу Е. Ф. Канкрину от 23 октября 1835 года поэт записал ещё один «отрывок о няне» (ПД № 210).

Публика смогла ознакомиться с пушкинским автографом только в 1903 году ^[464] .

В петербургском отрывке Пушкин дал уточнённую редакцию заключительных стихов о «старушке», написанных в Михайловском. Эти стихи он дополнил вновь сочинёнными элегическими строками — гораздо «менее знаменитыми» (В. С. Непомнящий), нежели пятистишие ставшего хрестоматийным текста («Вот опальный домик… Ни кропотливого её дозора»):

464

См.: Шляпкин И. А.

Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903. С. 41–42.

Не буду вечером под шумом бури Внимать её рассказам, затвержённым С издетства мной — но всё приятных сердцу, Как песни давние или страницы Любимой старой книги, в коих знаем — Какое слово где стоит. Бывало Её простые речи и советы И полные любови укоризны Усталое мне сердце ободряли Отрадой тихой — я тогда ещё…

(III, 995–996, 1007).

Среди отвергнутых вариантов, находящихся на данном листе (ПД № 210), были и такие:

Хотя давно я знал их наизусть… Как песни родины или страницы… Угадывать заранее, с улыбкой… Как песни колыбельные иль книги… Когда смущён моим уединеньем…

(III, 1005–1007).

«Кроме портретных черт старой няни — спутника поэта в годы ссылки, с особой тщательностью и со множеством вариантов отрабатываются в этом отрывке строки о песнях и сказках Арины Родионовны, подкрепляющие чётко обозначенную в основном черновике тему творчества и поэтического восприятия жизни, — констатирует исследовательница. — В характеристику Арины Родионовны включаются реминисценции из „Зимнего вечера“, где её образ также через „песни“ связан с темой искусства, поэтического творчества» ^[465] .

465

Левкович Я. Л.Указ. соч. С. 316.

С. С. Гейченко однажды назвал элегию «…Вновь я посетил…» «разговором с вечностью» ^[466] . А в новейшем очерке жизни и творчества Пушкина, созданном И. 3. Сурат и С. Г. Бочаровым, довольно точно подмечено, что стихотворение «построено как цепь воспоминаний с опорой на мотивы собственной поэзии, так что итог в нём подводится не только жизненный, но и творческий — так означается завершение некоего жизненного круга. Но, в отличие от болдинской 1830 года „Элегии“ („Безумных лет угасшее веселье…“), в которой также подводился на тот момент итог, впереди теперь видится не „грядущего волнуемое море“, а смерть; <…>. Будущее предстаёт поэту в жизнерадостных образах „зелёной семьи“ — но без него…» ^[467] .

466

Цит. по: Будылин И.Деревенский Пушкин: Пушкинские места Псковского края. М., 2006. С. 338.

467

Сурат И., Бочаров С.Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества. М., 2002. С. 199.

И действительно, жизни в Александре Пушкине, писавшем осенью 1835 года «…Вновь я посетил…» с тирадой о незабвенной Арине Родионовне, оставалось всего-навсего на год с небольшим. Но ведь он возвращался к стихотворению и позднее ^[468] — и посему мы можем уверенно говорить о том, что поэт не забыл свою няню ante diem.

До срока, до самого гроба.

Возведённому в историографы и камер-юнкеры Двора Его Императорского Величества, включённому в «Месяцеслов и общий штат Российской империи» приличествует столичная усыпальница, для крепостной же старухи сгодился бы и скромный сельский погост…

468

См. примеч. 32.

Так предполагает филистер — да судьбапорою располагает иначе.

И по воле судьбы опустили Арину Родионовну в землю Васильевского острова, а тело прославленного стихотворца и члена Российской академии в начале 1837 года «заколотили в ящик», ящик сей «поставили на дроги» и повезли вон из Петербурга — в глухую Псковскую губернию, в Святогорский монастырь, что всего в пяти верстах от сельца Михайловского.

С гробом поехали жандарм, пушкинский дядька Никита Козлов и давнишний приятель поэта А. И. Тургенев. Александр Иванович вёл в дороге дневник, в котором тщательно фиксировал все подробности путешествия «Пушкина до последнего жилища его».