Артур и Джордж

Более того, Джордж подозревал, что его более чем скромное положение как-то связано с самой Англией. Франция в его понимании оставалась страной крайностей, непримиримых мнений, непримиримых принципов и долгой памяти. Англия же была поспокойнее, тоже со своими принципами, но без особого желания трубить о них на всех углах; прецедентному праву здесь доверяли больше, чем правительственным уложениям, люди занимались своими делами и не стремились вмешиваться в чужие; здесь время от времени случались мощные всплески общественных настроений, всплески чувств, способных даже перерасти в насилие и беззаконие, но они быстро выветривались из памяти и редко встраивались в отечественную историю. Ну, было дело, а теперь пора о нем забыть и жить дальше, как прежде, – так уж повелось у англичан. Что-то пошло вкривь и вкось, что-то сломалось, но теперь исправлено, а посему для начала давайте-ка сделаем вид, будто ничего страшного и не происходило. Дело Эдалджи приняло бы совершенно иной оборот, будь тогда в стране апелляционный суд? Ну хорошо, простим Эдалджи, до истечения года учредим апелляционный суд – на что еще сетовать? Это ведь Англия, и Джордж мог понять точку зрения Англии, поскольку и сам был англичанином.

После того свадебного приема он дважды писал сэру Артуру. На последнем году войны скончался отец; неприветливым майским утром его похоронили рядом с дедом Компсоном, шагах в десяти-двенадцати от церкви, где он прослужил более сорока лет. По ощущениям Джорджа, сэр Артур, видевший его отца, наверное, не захотел бы остаться в неведении. В ответ пришла короткая записка со словами соболезнования. Но потом, несколько месяцев спустя, он прочел в газете, что сын сэра Артура, Кингсли, был ранен в битве при Сомме, так и не оправился от ран и, как многие другие, стал жертвой инфлюэнцы. За какие-то две недели до заключения мира. Он написал вторично: сын, потерявший отца, – отцу, потерявшему сына. В этот раз ему пришло более длинное письмо. Кингсли оказался последним в горьком списке, оглашенном смертью. Жена сэра Артура потеряла брата, Малкольма, в первую неделю войны. Его племянник, Оскар Хорнунг, пал у Ипра, вместе с еще одним из его племянников. Муж его сестры Лотти умер в окопах в свой первый фронтовой день. И так далее, и так далее. Сэр Артур перечислил своих близких и близких жены. А в заключение выразил уверенность, что они не потеряны, а всего лишь ждут на дальней стороне.

Джордж более не считал себя набожным. Если он и оставался в какой-то степени христианином, то не из сыновнего почитания, а из братской любви. Он ходил в церковь, чтобы сделать приятное Мод. Что же касалось загробного мира, поживем – увидим, говорил он себе. Всякий фанатизм внушал ему подозрение. В Гранд-отеле, когда сэр Артур так истово говорил о своих религиозных чувствах, не имевших никакого отношения к насущным делам, Джордж встревожился. Но это, по крайней мере, подготовило Джорджа к будущему известию о том, что его благодетель стал убежденным приверженцем спиритуализма и планирует отдать этому движению оставшиеся силы и годы жизни. Многих здравомыслящих людей неприятно поразило это заявление. Они бы, вероятно, не возражали, ограничься сэр Артур, образцовый английский джентльмен, деликатным воскресным столоверчением в кругу друзей. Но не таков был нрав сэра Артура. Уж если он во что-нибудь верил, то хотел, чтобы все остальные тоже прониклись его верой. Это всегда было его сильной стороной, но изредка – слабостью. Насмешки сыпались со всех сторон; бесцеремонные газетные заголовки вопрошали: «Шерлок Холмс свихнулся?» Где бы ни случалось сэру Артуру выступать с лекциями, в зале начинались контрлекции от оппонентов всех мастей: иезуитов, плимутских братьев, сердитых материалистов. Как раз на прошлой неделе епископ бирмингемский Барнс обрушился на «причудливые вероучения», множащиеся день ото дня. Христианская наука и спиритуализм были названы ложными верованиями, которые «толкают простодушных оживлять агонизирующие идеи», прочел Джордж. Однако ни насмешки, ни клерикальные упреки не могли остановить сэра Артура.

Относясь к спиритуализму с безотчетным скепсисом, Джордж все же не разделял этих нападок. Пусть он даже не считал себя вправе судить о таких материях, но когда приходилось выбирать между епископом бирмингемским Барнсом и сэром Артуром Конан Дойлом, сомнений у него не было. Он помнил – и это было одним из его драгоценных воспоминаний, какими он мысленно делился со своей несуществующей женой, – завершение той первой встречи в Гранд-отеле. Они встали, чтобы распрощаться, и возвышавшийся, естественно, над ним сэр Артур, крупный, энергичный, благородный человек, глядя ему в глаза, произнес: «Нет, я не верю, что вы невиновны. Нет, я не думаю, что вы невиновны. Я знаю, что вы невиновны».

Это было нечто большее, чем стихи, нечто большее, чем молитва, это было выражение правды, о которую разбивается ложь. Если сэр Артур говорил, что знает какой-то факт, то бремя доказательства, по юридическому разумению Джорджа, переходило к собеседнику.

Он взял с полки «Воспоминания и приключения» – автобиографию сэра Артура, объемную полуночно-синюю книжку, выпущенную шестью годами ранее. Она сама собой открылась где всегда, на двести пятнадцатой странице. «В 1906 году, – уже в который раз прочел Джордж, – не стало моей жены, ее унес многолетний недуг… Некоторое время после этого удара я не мог взяться за работу, но потом дело Эдалджи заставило меня направить свою энергию в совершенно неожиданное русло» [8] . Такое начало всегда немного смущало Джорджа. В нем словно подразумевалось, что его дело подвернулось в удобный момент и в силу своих особенностей оказалось как раз тем, что требовалось, дабы вытащить сэра Артура из трясины уныния; словно он отреагировал бы иначе (а то и вовсе не откликнулся), не умри незадолго перед этим первая леди Конан Дойл. Или так рассуждать несправедливо? Не слишком ли въедливо он вчитывался в одну простую фразу? По сути, так и было: на протяжении всей своей профессиональной жизни он день за днем читал въедливо. А сэр Артур, по всей видимости, писал для въедливых читателей.

8

Здесь и далее «Воспоминания и приключения» (гл. 21 «Годы между войнами») цитируются, с необходимыми изменениями, по переводу А. Глебовской (СПб.: Азбука, 2011).

В книге было еще много предложений, которые Джордж подчеркнул карандашом и прокомментировал на полях. Вот, для начала, о своем отце: «Как случилось, что викарий оказался парсом, а парс – викарием, не имею представления». Вообще говоря, когда-то сэр Артур имел представление, вполне отчетливое и верное представление, потому что Джордж сам рассказал ему в Гранд-отеле на Черинг-Кросс, какой путь проделал отец. А дальше так: «Возможно, какой-то покровитель решил таким образом утереть нос католикам и продемонстрировать терпимость Англиканской церкви. Надеюсь, больше никто не станет проводить подобных экспериментов, потому что, хотя викарий и был симпатичным и глубоко верующим человеком, появление темнокожего священника с сыном-полукровкой в глухом, малограмотном приходе рано или поздно должно было закончиться несчастьем». Джордж считал это утверждение несправедливым; в нем, можно сказать, вся вина за последующие события возлагалась на родных его матери, распоряжавшихся в приходе. Не нравилось ему и выражение «сын-полукровка». Сомнений нет, оно использовалось здесь как термин, но он больше не рассуждал о себе в таких терминах, равно как и не думал о Мод как о сестре-полукровке или о Хорасе как о брате-полукровке. Неужели нельзя было выразиться как-нибудь иначе? Вероятно, его отец, который верил, что будущее мира зависит от гармоничного смешения рас, нашел бы выражение получше.

«Что вызвало мое негодование и придало мне сил бороться до конца, так это полная беспомощность маленькой, затравленной семьи – темнокожего викария в его двусмысленном положении, его мужественной голубоглазой седоволосой жены и юной дочери, которых изводили местные хамы». Полная беспомощность? Разве из этого можно понять, что его отец обнародовал свой собственный анализ дела еще до того, как сэр Артур появился на горизонте, или что мать и Мод постоянно писали письма, искали поддержки и заручались свидетельствами в его пользу? Джорджу казалось, что сэр Артур, который заслуживал благодарности и признания за проделанную работу, все же слишком решительно приписывал себе все заслуги и благодарности. Он, безусловно, преуменьшил роль длительной кампании мистера Ваулза из «Истины», не говоря уже о мистере Йелвертоне, и недооценил петиции и сбор подписей. Даже рассказ сэра Артура о его первом соприкосновении с делом грешил откровенными неточностями. «В конце 1906 года мне в руки попала малоизвестная газетка под названием „Арбитр“, и я обнаружил в ней статью, где молодой человек сам излагал обстоятельства случившегося». Но эта «малоизвестная газетка» лишь потому попала ему в руки, что Джордж прислал на его адрес все свои статьи вместе с сопроводительным письмом. Сэр Артур не мог этого не знать.

Нет, подумал Джордж, так нехорошо. Не иначе как сэр Артур писал по памяти, опираясь на ту версию событий, которую сам и пересказывал годами. По опыту собственных свидетельских показаний Джордж знал, что при многократном пересказе острые углы сглаживаются, рассказчик приобретает больший вес и наделяет все события излишней достоверностью в сравнении с тем, какими они выглядели на первых порах. Пробегая глазами повествование сэра Артура, Джордж больше не выискивал погрешности. После слов «Какое двуличие!» говорилось: «„Дейли телеграф“ провела сбор денег в его пользу, было собрано около трехсот фунтов». Здесь Джордж позволил себе чуть натянутую улыбку: точно такая же сумма была собрана на следующий год по инициативе сэра Артура в помощь итальянскому марафонцу. Эти два события тронули сердце британской общественности в совершенно одинаковой, измеримой степени: три года незаслуженной каторги – и падение у финиша спортивного забега. Слов нет, полезно увидеть свое дело в контексте реальности.

Но двумя строчками ниже было предложение, которое Джордж перечитывал чаще любого другого в этой книге; оно компенсировало все погрешности и неверные акценты, проливая бальзам на душу того, чьи муки были столь унизительно выражены в цифрах. Оно гласило: «Он был на моей свадьбе, и этим гостем я гордился больше, чем любым другим». Да. Джордж решил взять «Воспоминания и приключения» с собой на церемонию прощания – вдруг кто-нибудь станет возражать против его прихода. Как выглядят спиритисты, а тем более в количестве шести тысяч, он не знал, но очень сомневался, что сам может сойти за одного из них. Если возникнет какая-нибудь заминка, книга станет ему пропуском. Смотрите, вот здесь, на двести пятнадцатой странице, это про меня, я пришел с ним проститься, я горжусь, что еще раз оказался у него в гостях.

В воскресенье днем, в начале пятого, он вышел из дома номер семьдесят девять по Боро-Хай-стрит и направился в сторону Лондонского моста: невысокий смуглый человек в синем деловом костюме, с темно-синей книгой, прижатой левым локтем, и с биноклем через правое плечо. Со стороны могло показаться, что он идет на скачки, да только по воскресеньям они не проводятся. А книгу у него под мышкой вполне можно было принять за справочник орнитолога-любителя, но кто же пойдет наблюдать за птицами, надев деловой костюм? В Стаффордшире он являл бы собой диковинное зрелище, и даже в Бирмингеме его бы сочли большим оригиналом, но Лондон – совсем другое дело: чудаков здесь и без него пруд пруди.

Переехав сюда жить, он терзался дурными предчувствиями. Насчет, естественно, своего будущего: как он уживется с Мод, как освоится в этом колоссальном городе, многолюдном, шумном; а главное – как здесь к нему отнесутся. Не будут ли привязываться к нему хулиганы вроде тех, которые в Лендивуде протащили его через живую изгородь, испортив ему зонт, или чокнутые полицейские, как Аптон, грозивший ему неприятностями; не вызовет ли он к себе расовую ненависть, которая, по убеждению сэра Артура, лежала в основе всех его бед. Но при переходе через Лондонский мост Джордж чувствовал себя вполне комфортно, как и все последние двадцать лет. Никто тебя не замечает, то ли из вежливости, то ли из равнодушия – Джорджа это устраивало в любом случае.