Артур и Джордж

Правда, он постоянно слышал ошибочные предположения: что они с сестрой приехали в страну совсем недавно, что он индус, что торгует специями. И конечно, все интересовались, откуда он родом; впрочем, услышав ответ (во избежание ненужных географических подробностей Джордж говорил, что он из Бирмингема), его собеседники по большей части кивали и ничуть не удивлялись, будто изначально считали всех жителей Бирмингема похожими на Джорджа Эдалджи. Звучали, естественно, и шутливые намеки в духе Гринуэя и Стентсона (разве что без упоминаний Бечуаналенда), но Джордж считал их обыденной неизбежностью вроде дождя или тумана. Между прочим, кое-кто, узнав, что ты родом из Бирмингема, даже высказывал разочарование, понадеявшись услышать заморские вести, – а откуда их взять?

Доехав на метро до станции «Хай-стрит Кенсингтон», он свернул налево, и через некоторое время впереди показалась громада Альберт-Холла. В силу своей пунктуальности (над которой любила подтрунивать Мод) он явился почти за два часа до начала и решил прогуляться по парку.

Этим погожим воскресным июльским днем, в начале шестого, там гремел духовой оркестр. Заполонившие парк семьи, туристы, солдаты нигде не сбивались в плотную толпу, а потому Джордж не испытывал никакой тревоги. И не завидовал, как случалось раньше, ни милующимся парочкам, ни благонравным родителям, пасущим малолетних детей. Впервые оказавшись в Лондоне, он не терял надежды жениться и даже задумывался, как его будущая жена поладит с Мод. Понятно, что бросить Мод одну он не мог, да и не хотел. Но годы шли, и он стал понимать, что ему важнее отношение сестры к его будущей супруге, нежели обратное. А еще через несколько лет общие неудобства от присутствия жены стали для него еще очевидней. Вдруг жена будет на лицо миловидной, а по характеру злющей; вдруг откажется понимать бережливость; жена, разумеется, захочет детей, а Джордж не привык к шуму и помехам в работе. И потом, есть же еще супружеские отношения, которые зачастую далеки от гармонии. Джордж не занимался бракоразводными делами, но как юрист повидал немало случаев, когда брак становился причиной несчастий. Сэр Артур вел продолжительную кампанию против драконовских законов о разводе и много лет был президентом Союза реформ, прежде чем передать этот пост лорду Биркенхеду. Кстати, от одного имени в почетном списке к другому: не кто иной, как лорд Биркенхед, прежде известный как Ф. Э. Смит, в парламенте задавал Гладстону острые вопросы о деле Эдалджи.

Но это – к слову. Джорджу исполнилось пятьдесят четыре года; жил он в относительном комфорте и к своему гражданскому состоянию относился в основном философски. Его брат Хорас был теперь отрезанный ломоть: он женился, переехал в Ирландию и сменил фамилию. В какой последовательности он это проделал, Джордж знать не мог, но все три этапа явно были взаимосвязаны, и нежелательность каждого из этих поступков перетекала в остальные. Что тут сказать: жизнь складывается по-разному, а положа руку на сердце, ни Джорджу, ни Мод семейная жизнь, по всей вероятности, не была написана на роду. Брат с сестрой походили друг на друга своей застенчивостью; каждый создавал видимость неприступности для тех, кто пытался с ними сблизиться. Но законных браков в мире и так было предостаточно, да и убыль населения планете явно не грозила. Брат с сестрой могли сосуществовать не менее гармонично, чем муж и жена, а в отдельных случаях – более.

На первых порах они с Мод наведывались в Уэрли два-три раза в году, но счастья эти визиты не приносили. Джорджу они навевали слишком много характерных воспоминаний. От одного вида дверной колотушки он вздрагивал, а вечерами, глядя в окно на сумеречный сад, вдруг замечал мелькающие под деревьями тени и, хотя умом понимал, что там никого нет, все равно сжимался от страха. У Мод было иначе. При всей своей преданности отцу и матери, в родительском доме она становилась замкнутой и нерешительной; мнения своего почти никогда не высказывала, смеха ее никто не слышал. Джордж готов был поручиться, что она заболевает. Но лечение было ему известно: называлось оно «вокзал Нью-стрит и поезд до Лондона».

Вначале, когда они с Мод вместе появлялись на людях, порой их принимали за мужа и жену; Джордж, не желавший, чтобы его считали неспособным к браку, отчетливо проговаривал: «Нет, это моя дорогая сестра Мод». Однако со временем он все реже исправлял эту ошибку, а Мод просто брала его под руку и тихонько посмеивалась. Вскоре, думалось ему, когда она поседеет, как он сам, их будут принимать за пожилых супругов, и такое мнение можно будет вообще не оспаривать.

Он брел куда глаза глядят и теперь остановился перед мемориалом принца Альберта. Принц сидел под бронзовым золоченым киворием, в окружении знаменитостей всего мира. Джордж извлек из футляра бинокль, чтобы потренироваться. Он медленно направлял зрительные трубы вверх, выше уровней, на которых властвовали Искусство, Наука и Промышленность, выше сидячей статуи задумчивого принца-консорта, в направлении вышних сфер. Ребристое колесико проворачивалось с трудом, иногда в поле зрения попадала только несфокусированная листва, но в конце концов он добился четкой видимости основательного христианского креста. Потом стал медленно опускаться по шпилю, который оказался столь же густонаселенным, как и нижняя часть монумента. Дальше шли ярусы ангелов, а под ними, чуть ниже, – группа человеческих фигур в античных одеждах. Он обошел монумент кругом, часто теряя фокус и пытаясь угадать, кого изображают эти фигуры: женщина с книгой в одной руке и змеей в другой; мужчина в медвежьей шкуре, с большой дубинкой; женщина с якорем; некто в капюшоне, с длинной свечой в руке… Может, это святые? Или символические фигуры? Ага, наконец-то одну распознал, в углу пьедестала: меч в одной руке, весы в другой. Джорджу понравилось, что скульптор не стал закрывать ей глаза повязкой. Эта деталь часто вызывала у него неодобрение: не потому, что сам не понимал ее смысла, а потому, что его не понимали другие. Повязка на глазах давала основания невеждам отпускать шуточки насчет его профессии. Этого Джордж не допускал.

Убрав бинокль в футляр, он переключился от одноцветных застывших фигур к подвижным и пестрым, окружавшим его со всех сторон; от скульптурного фриза – к живому. И тут его поразило осознание, что все они умрут. Временами он задумывался о собственной смерти; он оплакал родителей: отца – двенадцать лет назад, мать – шесть; он читал газетные некрологи и ходил на похороны коллег; да и здесь, собственно, оказался ради торжественного прощания с сэром Артуром. Но прежде он как-то не отдавал себе отчета – да и сейчас скорее почувствовал это нутром, нежели понял умом, – что умрут все. Ему, разумеется, объяснили это еще в детстве, правда в контексте того, что все – как тот же двоюродный дед Компсон – будут жить вечно либо на лоне Авраамовом, либо – если плохо себя вели – совсем в другом месте. Но сейчас он смотрел вокруг. Принца Альберта, естественно, уже нет в живых, равно как и Виндзорской Вдовы, которая его оплакала; но ведь умрет и эта женщина с зонтиком от солнца, а ее мать, идущая рядом, – и того раньше, а вот те ребятишки умрут позже, но если вспыхнет новая война, мальчики, видимо, умрут первыми; умрут и две их собаки, и невидимые музыканты духового оркестра, и младенец в коляске – даже младенец в коляске, даже если протянет до возраста старейшего жителя планеты, которому стукнуло то ли сто пять, то ли сто десять, не важно, этот младенец тоже умрет.

И хотя воображение Джорджа уже близилось к своему пределу, он пошел немного дальше. Если тебе известны люди, кого уже нет в живых, ты можешь рассуждать о них двумя способами: либо как о мертвецах, полностью угасших, и полагать, что смерть тела есть проверка и доказательство прекращения существования их «я», их сути, их личности; или же ты можешь, сообразно своей вере, сообразно ее истовости или прохладце, считать, что в каком-то месте, каким-то образом они продолжают жить, как это описано в священных текстах, но нами еще не постигнуто. Либо так, либо этак; срединной, компромиссной позиции не бывает; и Джордж в глубине души склонялся к тому, что прекращение существования более вероятно. Но когда в теплый летний день ты стоишь в Гайд-парке, окруженный тысячами других человеческих существ, из которых лишь немногие задумывались о смерти, тебе уже труднее поверить, что напряженная и сложная штука под названием жизнь – это всего лишь случайное стечение обстоятельств на какой-то безвестной планете, краткий миг света между двумя вечностями тьмы. В такие минуты тебя охватывает чувство, что вся эта энергия живого непременно продлится – где-то, как-то. Джордж знал, что не поддастся никакому приливу религиозных чувств – он не собирался обращаться в Мэрилебонскую ассоциацию спиритуалистов за какими-нибудь книжками и брошюрами из тех, что ему предлагали при получении билета. Знал он и то, что, несомненно, будет жить как прежде, соблюдая вместе со всей страной – в основном ради Мод – традиции Англиканской церкви, соблюдая их вполнакала, со смутной надеждой, вплоть до своей смерти, когда только и откроется тебе истина, а более вероятно, вообще ничего не откроется. Но сегодня, когда мимо него прогарцевал всадник (обреченный – вместе со своей лошадью – отправиться вслед за принцем Альбертом), Джордж, по собственному разумению, увидел самую малость того, что открылось сэру Артуру.

От этого у него участилось дыхание и началась паника; чтобы успокоиться, он присел на скамью. Глядя на прохожих, он видел только ходячих мертвецов, арестантов, которых ненадолго отпустили на свободу и вот-вот призовут обратно. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он открыл «Воспоминания и приключения» и принялся перелистывать страницы. В глаза тут же бросилось название «Альберт-Холл», которое под его взглядом разрослось чуть ли не вдвое. Более суеверный или доверчивый ум узрел бы здесь особый знак; однако Джордж не соглашался видеть в этом ничего, кроме совпадения. Но при всем том чтение помогало ему развеяться. Читал он про то, как лет тридцать назад сэр Артур был приглашен судить выступления силачей в Альберт-Холле. После позднего ужина с шампанским он вышел на опустевшую темную улицу и увидел впереди силача-победителя, удалявшегося в лондонскую ночь. Этот простой крестьянин решил побродить по улицам, чтобы скоротать время до отхода поезда в Ланкашир. Джордж будто погружается в яркую страну снов. Опустился туман, дыхание вырывается изо рта белыми облачками, а у силача, бредущего с золотой статуэткой, нет денег на ночлег. Джордж видит победителя со спины, как видел его сэр Артур; видит заломленную шляпу, и натянутую мощными плечами ткань пиджака, и статуэтку, небрежно зажатую под мышкой ногами назад. Скрываемый туманом, он бредет впереди спасителя – статного, благородного, говорящего с шотландским акцентом, всегда готового действовать. Что теперь станется с ними со всеми – с несправедливо осужденным поверенным, с обессилевшим марафонцем, с заплутавшим силачом, – когда с ними нет сэра Артура?

До начала оставался еще час, но к Альберт-Холлу уже стекались зрители, и Джордж к ним присоединился, чтобы избежать толкучки. У него был билет в ложу второго яруса. Ему указали на неприметную лестницу, выходящую в дугообразный коридор. Отворилась какая-то дверь, и его засосала узкая воронка ложи. В ней было пять мест, которые пока пустовали: одно сзади, два рядом и еще два впереди, у латунного поручня. Джордж заколебался, потом сделал глубокий вдох и шагнул вперед.

Этот золочено-красный колизей полыхает огнями. Не здание, а овальный каньон. Джордж смотрит далеко вперед, далеко вниз, далеко вверх. Сколько же сюда вмещается народу – тысяч восемь, десять? Борясь с головокружением, он занимает место в первом ряду. Хорошо, что Мод подсказала ему взять с собой бинокль. Джордж исследует сцену и поднимающийся амфитеатром партер, три яруса с ложами, гигантский орган над сценой, бельэтаж – более крутой амфитеатр, аркаду, поддерживаемую коричневыми мраморными колоннами, а над ними – основание взмывающего вверх купола, скрытого облаком подвешенного полотнища. Партер заполняется публикой: некоторые пришли в черных фраках, но большинство вняло желанию сэра Артура, не признававшего траура. Джордж опять направляет бинокль на сцену: там рядами расставлены, как ему представляется, гортензии, а также какие-то большие поникшие папоротники. Для членов семьи стоят стулья с квадратными спинками, поперек того, что в середине, положен продолговатый лист картона. Джордж наводит на него бинокль. На картоне надпись: «СЭР АРТУР КОНАН ДОЙЛ».

Народу прибавляется; Джордж убирает бинокль. В ложу слева входят зрители: Джорджа отделяет от них только плюшевый барьер. Вновь прибывающие любезно здороваются, улыбок на лицах нет, но обстановка непринужденная. У Джорджа напрашивается вопрос: не единственный ли он в этом зале, кто не имеет отношения к спиритуализму? Оставшиеся в его ложе места занимает семья из четырех человек; он вызывается пересесть на отдельное место у задней стены. Соседи даже слышать об этом не хотят. С виду – рядовые лондонцы, супружеская чета и двое почти взрослых детей. Немного смущаясь, жена садится рядом с Джорджем: ей, на его взгляд, под сорок, одета во что-то темно-синее, лицо чистое, круглое, струящиеся каштановые волосы.

– Мы на этой верхотуре прямо-таки на полпути к небесам, верно? – дружески замечает она.

Он вежливо кивает.

– А вы откуда будете?

В порядке исключения Джордж решает дать конкретный ответ.

– Из Грейт-Уэрли, – говорит он. – Это близ Кэннока, в Стаффордшире.

Он уже готов услышать следующий вопрос в духе Гринуэя и Стентсона: «Нет, родом вы откуда?» Но она ждет, чтобы он назвал свою спиритуалистскую организацию. У Джорджа возникает искушение сказать: «Сэр Артур был моим другом», добавить: «Я присутствовал у него на свадьбе», а уж потом, если она усомнится, представить в качестве доказательства «Воспоминания и приключения». Но он не хочет показаться кичливым. Ведь соседка может полюбопытствовать: если он был другом сэра Артура, то почему сидит так далеко от сцены, рядом с простыми людьми, не имевшими такого счастья?