Аврора Горелика (сборник)

ЦИНТИЯ и КЛАРЕНС ГАННЕРГЕЙТЫ, старики-хуторяне,

быть может, последние представители обанкротившейся в Прибалтике системы изолированных хозяйств.

Являются из леса и в первые минуты после появления кажутся ожившими лесными кочерыгами, замшелыми и нелепыми. Потом, правда, в них появляется огонек. В воздухе начинает попахивать серой.

ЦАПЛЯ,

представитель вымирающего вида пернатых, швея комбината «Красная Рута».

Действие развивается, происходит и замирает в наши дни вблизи от нашей западной границы в одном из наших профсоюзных пансионатов, предназначенных для отдыха наших трудящихся.

Пансионат называется «Швейник». Это двухэтажный дом с мансардами, чудо комфорта среди местного захолустья. Он стоит на изумрудно-зеленой равнине, отлого уходящей к гребешкам дюн и встающему за ними открытому морю. По краям равнины поодиночке и композиционными группами расположены огромные европейские деревья, каштаны. Купы их создают настроение заброшенной усадьбы, былого великолепия, хотя никакой усадьбы здесь не было, как не было и великолепия, а была здесь в течение всей истории, во все века иностранного владычества и в короткие годы независимости одна лишь глухомань, ныне, благодаря недалеким индустриям, только усугубившаяся.

С юга к равнине подходят поросшие дремучим хвойным лесом холмы. Меж холмами озерца, болота, бочаги, потайная животная жизнь, охраняемая государством, – заказник. Через лес протекает худосочная ниточка заштатного шоссе.

Где-то в сравнительной близости находится комбинат и городок, но сюда звуки этой промышленно-захолустной жизни почти не доносятся.

Местечко в самом деле выбрано Кампанейцем для оккупации совсем неплохое, тем более, что и сезон удался: в течение всей нашей истории будут яркие солнечные сияния, полнолуния и сполохи. Зрелый июль.

Акт I

Открытая веранда пансионата. Плетеная мебель, как в старых дачных пьесах. Однако с толку нас не собьешь: рядом со старинным клавесином (вещью в этой пьесе почти бессмысленной) располагается телевизор на ножках, две лестницы, ведущие на второй этаж, выполнены в современном дизайне, а присобаченная к столбу стенгазета «За здоровый отдых» или что-то в этом роде ясно говорит, что мы не в декадентской усадьбе, а в оздоровительном учреждении.

Кроме двух лестниц наверх в комнаты, у веранды этой есть и два спуска во внешнюю среду, один отклоняет нас к морю, другой отклоняет нас к лесу.

Жужжит пылесос. По сцене со шлангом в руке передвигается Леша-сторож. Он притворяется, что пылесосит веранду, на самом же деле все как-то пытливо заглядывает в разные места: то вдаль из-под ладошки, то в телевизор сквозь пальцы, то в зал направляет какое-то свое стеклышко сродни моноклю.

Вечереет. Краски заката.

ЛЕША-СТОРОЖ

Нет пыли, милостивые государи, престраннейшее отсутствие пыли. Экий перекос: есть пылесос, нет пыли… (Останавливается в раздумье, спохватывается и начинает ерничать то ли перед самим собой, то ли перед зрительным залом.) Гармония есть полнота жизни, но если жизнь полна, то в ней должен быть изъян. Отсутствие изъяна – это неполнота жизни. Отсутствие пыли – это изъян. Присутствие изъяна – это дыра, нарушение гармонии, грядущая пустота. Вот она – тупиковая логика! Если уж мы, сторожа, постоянно с этим сталкиваемся, то что говорить о политиках…

На веранду со стороны леса поднимаются старики-хуторяне Цинтия и Кларенс Ганнергейты, оба в резиновых сапогах и фуфайках домашней вязки, но на плечах у Цинтии траченная молью чернобурка с оскаленной мордочкой, а на голове у Кларенса фетровая шляпа с широкой лентой, крик моды 30-х.

ЛЕША-СТОРОЖ

(сразу же заметил стариков, но виду не подал, зато изменился разительным образом – закосолапил по-скобарски, заговорил по-простонародному и явно фальшиво, то с малороссийским акцентом, то «пскопской» скороговорочкой, то с волжским оканьем). Пыли тута нема в эттой Фуфляндии, значитца непорядок. Эх, где ж ты пропала, пыльца-то-пылища наша рассейска? Влага, влага, крантики ржавеют, отдыхающие гриппуют, а усе почему – пыли нема. Знамо – уся душа ушла из фуфляндских болот. Души тут нема. Грибов вот навалом, а души нема…

Старики, застенчиво хихикая, вносят на веранду большие корзины с грибами.

КЛАРЕНС

Грибы есть сегодня мало опять, господин сторож. Такая экзистенция.

ЛЕША-СТОРОЖ

А, это вы, чертяки лесные! Явились, опять же, не запылились.

ЦИНТИЯ

Лаба диена, господин сторож. Гут абенд. Эврисинг из о’кей?

ЛЕША-СТОРОЖ

Акей, сказал старик Мокей. (Заглядывает в корзину.) Эва, грибов-то! Косой, что ль, их убираешь, Кларенс?

КЛАРЕНС

Это есть только Цинтия иметь особый глаз для эксплорация. (Целует подругу в щеку.)

ЛЕША-СТОРОЖ

Небось, белые-то только сверху, а под низ мухоморов навалили?

ЦИНТИЯ

Никс мухоморас. Це есть добже. Боровикас. Нерай. Хорроршоу.

КЛАРЕНС

Драй рубле, господин сторож.

ЛЕША-СТОРОЖ

Дерете, черти! (Схватив корзины, взлетает по лестнице и исчезает.)

На второй лестнице появляется Боб, высоченный юноша в тренировочном костюме «Адидас». Медленно спускается, пружиня ноги, расправляя плечевой пояс, подкручивая торс. Леша-сторож появляется снова уже без корзин.

ЛЕША-СТОРОЖ

Цинтия, сон вчерась видела какой?

ЦИНТИЯ

Иа, бардзо фантастичный.

ЛЕША-СТОРОЖ

(жадно). Валяй, трави! (Бобу.) У ентой бабки снов на цельную киностудию.

БОБ

(снисходительно). Ну-ну.

ЦИНТИЯ

Все нашиналь, как в синема. Биг бенд, иллюминасьон, фокстрот. Этот был большой и весь белый. Имель огромный нос и белый уси – мусташи. Он резал свой носом свои уси.

ЛЕША-СТОРОЖ

(вздрагивает). Чаво мелешь?

ЦИНТИЯ

Его всякий звал Мажестик.

БОБ

Ну, лайнер, ясно.

КЛАРЕНС

Три гросс трубы! Я видел теж!

ЦИНТИЯ

(невероятно оживленная, хихикая и обмахиваясь воображаемым веером, прохаживается по веранде). Они имель бытность быть и пароход, и мужчина, и мой кот. Я быль так же и сам сама и он, олсоу.

КЛАРЕНС

Вспоминаль! Три трубы, зубы, он имель хохотальство и вэ-ли-ко-лэп-ный костюм.

ЦИНТИЯ

Я открываль у него третий ящик живота и там имель Нью-Йорк, где гулял с ним, как с папа. Я надеваль, как руссише фольк постояльно говориль, воздуха.