Автово

Теперь содержимое чёрного мешочка завалило целиком мою двуспальную кровать, и вряд ли нашёлся бы человек, сумеющий завернуть всё как было.

— Камин пошлю в следующий раз, — писала родительница, — сейчас уже не успею его упаковать, а то поезд скоро отправляется.

— А куда она камин бы дела? — поинтересовался Владик, который тоже ознакомился через меня с письмом и восхищённо смотрел на творения рук моей мамули.

— Ай, ладно, — отмахнулся я от него, — да запросто бы сюда сунула. Я и не удивился бы. Теперь я уже ничему не удивлюсь…

Вот почему сейчас, стоя на вокзале, я с помощью аутотренинга внушал себе, что жить хорошо, и посылка будет лёгкой. И, вообще, неплохо бы иметь под рукой Наиля, чтобы спихнуть ему проклятую ношу. Наиль — парень крепкий, так какая ему разница, а мне здоровье дорого. А в том, что проклятая ноша будет тяжёлой, я нисколько не сомневался…

Проклиная всё на свете и ругая на чём свет стоит такую материнскую любовь, я как подыхающая корова заполз на эскалатор и поехал вниз, стараясь не смотреть на то, что лежит у меня под ногами. Размеры коробки нисколько не уступали предыдущим, а из-за сверхчеловеческого веса она казалась просто убийственной. Учитывая профессиональное направление мамули (фармацевт), я старался не смотреть на коробку и по той причине, что очень не хотелось бы обнаружить на ней надпись «Condoms». Кто знает, какими бы красками заиграла моя и без того красная от большой тяжести рожа. А пока я предпочитал пребывать в состоянии неопределённости.

Злой как чёрт, я втащил коробку в 215-ую и остервенело стал её опустошать. Не обращая внимания на присланные гостинцы, я искал то, ради чего и пёрся на этот вокзал. И только прижимая к сердцу хрустященькие купюры, я начал немного успокаиваться, всё же продолжая считать, что и это недостаточная компенсация всех моих мучений.

Уже прошло больше двух месяцев после моего перевоплощения. Посреди копны рыжей шевелюры отчетливо виднелись натуральные тёмные волосы, в результате чего моя башка представляла собой на редкость омерзительное зрелище.

Решила эту проблему славная девочка Лариса. Зная, что среди лекарств у меня был гидроперит (она всё знала), она предложила мне им воспользоваться и нанести его на корни волос. А я — дурак — согласился. И после этого мероприятия на голове у меня было всё что угодно, только не волосы. Да, они стали одноцветными, но ничем не выдавали себя своей принадлежностью к естественным человеческим отросткам. Это была обычная солома. С этой минуты я дал себе клятву никогда не слушать советов Ларисы.

В это же время наш Владик, уже в который раз, решил заболеть. Мы с Рудиком не проявляли ни малейшего беспокойства, так как за предыдущий семестр достаточно к этому привыкли. Со своим хроническим бронхитом Владик заболевал от малейшего сквозняка, а в общаге их было достаточно. Единственное, к чему мы не смогли никак привыкнуть, это звуки, сопровождавшие Владика во время его болезни и не только. Точнее сказать — харканья. По харканью Владик был у нас чемпионом. Но, к слову сказать, как мальчик воспитанный, сплевывал он свои мокроты не на пол, а аккуратно в свои носовые платочки. Затем, также аккуратно, эти платочки складывал под свою подушку и периодически предлагал нам с Рудиком полюбоваться его постоянно пополнявшейся коллекцией. Зрелище было не для слабонервных, тем более для остроты ощущений он иногда подсовывал нам комплект своих не очень свежих носочков, кучей лежащих под кроватью. Собираясь каждое утро в «школу», он по запаху выбирал «самые чистые» носки и надевал их. Тот же принцип был и в выборе «наичистейшего» платочка. Надо ли говорить, как мы за это любили нашего Владика.

Сейчас же Владичка, отхаркнув новую порцию мокрот, с умирающим лицом заявил, что ему хреново. Рудик и я только молча посмотрели на него. Видя, что его жалобы не производят на нас должного впечатления, Владик, зная моё слабое место, принялся отхаркиваться через каждые 30 секунд, сопровождая это стереофоническим звучанием. Этого я, действительно, не смог вынести. И со словами: «Сейчас мамочку позову» выбежал из комнаты.

Через минуту я был в 212а. Игорь и Рябушко, развалившись на своих кроватях, мирно беседовали о загробной жизни. К слову будет сказано, что проблема последнего (имеется ввиду его неземная любовь к Коммунисту) давно уже разрешилась. К нашему всеобщему разочарованию, нос у Коммуниста почему-то не отвалился и быстро принял прежнюю форму, как, впрочем, и всё его лицо. Срок Рябушко больше не грозил, и теперь он счастливый и довольный всё чаще и чаще наведывался в нашу комнату, отравляя мне и Рудику жизнь.

Итак, я попытался поддержать беседу, у меня это не получилось, и тогда я, как бы между делом, ляпнул:

— А у нас Белоглазов жалуется на состояние души и тела. И ещё харкается!

И, считая свою миссию законченной, я медленно удалился. Не пройдя и пяти шагов, меня обогнала огнедышащая фигура, подозрительно пахнущая Рябушко, и залетела к нам в комнату.

Говоря «пахнущая», я не ошибся. Как известно, любая собака может определить человека по запаху, у людей же нюх значительно слабее. Но, не смотря на всё это, в любой обстановке я со своим человеческим обонянием даже с закрытыми глазами смог бы по запаху определить Рябушко.

Источник запаха был в 212а. За долгое время проживания там Рябушко и Игоря, комната всё больше и больше наполнялась каким-то странным ароматом. В воздухе смешались запахи сырости, плесени, грязных рубашек и потных носков. Неизвестно почему, сквозняк, гулявший по 212а, не выдувал запаха наружу (к счастью соседей). Поэтому её обитатели (особенно Рябушко) настолько пропитались этими специями, что они уже считались неотъемлемой частью их облика. И только благодаря тому, что Игорь время от времени жил у родственников в Гатчине, он не пропитался этой вонью так сильно, как его сосед. Самого же Рябушко не рекомендовалось отдавать на обнюхивание ни одной собаке, дабы та не пережила клиническую смерть после атрофирования своих органов обоняния.

Войдя в 215-ую, я увидел душещипательную картину: Рябушко склонился над Владиком и чуть ли не утирал ему нос. Убедившись, что «мамочка» вступила в свои прямые обязанности, я развернулся и пошёл в гости к Султану с Пахомом.

Через некоторое время до меня, с помощью доброжелателей, дошли слухи, что Владик ходил к докторше, и та решила положить его в больницу. Разумеется, это обстоятельство заставило меня немедленно вернуться в 215-ую.

Рудик уже всё знал.

— Дима, — спросил я, — это правда? Это правда, что сегодня среди ночи нас не будет будить никакая отхаркивающая какофония?!

— Правда!!! — с улыбкой умилённого Дауна ответил тот. — И не только сегодня, но и завтра и, вообще, целую неделю!!!

— Теперь у нас не будет бессонницы, мы выспимся спокойно…

Мы радовались как дети и скакали по комнате. С таким выражением безудержного счастья на лице нас и застал Владик.

— Вы чего радуетесь? Меня, между прочим, в больницу кладут.

— Да ты что?! — я сделал опечаленное лицо. — Что-нибудь серьёзное?

— Толком ничего не знаю, но врачиха считает, что так будет лучше.

— Ты что — её подкупил? — шепнул я Рудику.

— Да, так будет лучше, — тоже печально произнёс Рудик, как бы не слыша меня, — для всех.

— Это ещё почему? — подозрительно спросил его Владик.

— Ну…это…того…не заразимся, значит, — пробормотал Рудик и, не выдержав обстановки, убежал.

— Переживает за тебя, бедняга, — чуть ли не со слезами на глазах произнёс я. — Ты уж его прости, волнуется он.

— А-а-а! — ответил Владичка и начал собираться.

После обеда, когда его уже увезли, мы спохватились, что не знаем адреса больницы. Но это помогла разъяснить нам медсестра. Оказалось, что этот лазарет находиться почти по пути от «школы» до метро «Нарвская» и интригующе называется «Красный треугольник».

Дня через три после вышеупомянутых событий чувство долга заставило нас с Рудиком посетить больного друга. Без особого труда мы нашли Бумажную улицу, а на ней серо-жёлтое здание, напоминающее по входу во двор наш астраханский СИЗО. Никогда бы не подумал, что это больница, но вывеска «Красный Треугольник» красноречиво говорила об этом.

Немного постояв в нерешительности на улице, мы открыли калитку и зашли во двор. Там, где-то в отдалении, размещалось современное многоэтажное здание. Это был сам больничный комплекс. В регистратуре через манюхонькое отверстие в стене показались чьи-то губы и прорычали, что сегодня не приемный день. Пытаясь глазом заглянуть в эту щель, я поинтересовался насчёт посещения. Тут же перед глазом опять появились губы и, чуть не плюнув в меня, изрыгнули, что сейчас у них обед, а расписание посещений висит на стене. Отверстие в стене с грохотом захлопнулось, и мы, не обращая внимание на сыплющуюся штукатурку, внимательно изучали приколотую к стене бумажку. Бумажка гласила, что «…аборты — дело добровольное, но опасное для здоровья, поэтому всегда необходимо пользоваться презервативами».