Айза

Кандидо Амадо располагал дюжиной вооруженных пеонов, да что в них толку, если одно лишь имя Гойо Галеона способно повергнуть их в трепет? Как только эти двенадцать бедных пастухов узнают, что им предстоит сразиться с братом их прежнего управляющего, разбегутся и поминай как звали, бросив хозяина на произвол судьбы вместе с умственно отсталой мамашей и кучей образов святых, лицом к лицу с самым опасным головорезом, который скакал по этим равнинам со времен Бовеса [68] .

68

Бовес, Хосе (1782–1814) — предводитель венесуэльских льянеро на службе у испанской короны. Разбил Боливара в битве при Ла-Пуэрте (1814) и взял Каракас.

Придется бежать. Навсегда уехать туда, где Галеоны не смогут его найти. Однако перспектива отправиться в одиночку по этой затопленной равнине без конца и края под назойливым дождем и молниями, которые давали всего несколько часов передышки, пугала его точно так же, как возможность остаться и ждать, что случится чудо и Рамиро Галеон откажется от мести.

Ничего никому не говоря, он собрал все деньги, какие были спрятаны в доме или зарыты в укромном уголке сыроварни, и каждое утро закрывался в комнате и пересчитывал сто семьдесят четыре тысячи боливаров — все его небольшое состояние, с которым ему, возможно, удастся начать жизнь заново вдали от льянос.

А что, если его ограбят? Что, если во время долгого путешествия по дикой саванне, где вода уже размыла все тропинки, он столкнется с грабителями, которые в такую погоду пользуются случаем, чтобы угнать скот, и те лишат его денег, а то и жизни?

Кандидо Амадо родился в льяно и провел здесь всю свою жизнь, но боялся его точно так же, как боялся бы сельвы, гор, моря или городов, если бы там жил. Животный страх передался ему от матери во время вынашивания, поскольку первым чувством Эсмеральды Баэс, узнавшей о том, что она ждет ребенка, был испуг: вдруг он родится таким же неполноценным, как она сама?

Все девять месяцев, час за часом, бедная женщина находилась во власти непреодолимого ужаса. И вот спустя тридцать с лишним лет ее сын продолжал испытывать страх, опасаясь оказаться ненормальным, как она. Ему было страшно пуститься в бега и страшно остаться, и, скованный страхом, он часами сидел, уставившись в одну точку на горизонте, где исчез из поля зрения огромный конь Рамиро Галеона.

— Ты ослепнешь, если будешь столько пялиться на саванну.

— А чем еще заниматься, если не пялиться?

— Не знаю, только мне кажется, что у меня не сын, а филин, — сказала ему мать с оттенком горькой иронии. — С тобой и совы заскучали бы, ведь они хотя бы время от времени моргают.

— Оставь меня в покое!

— Оставить-то я тебя могу, а вот в покое не получится, потому что ты не обретешь покоя, пока хоть один Галеон будет способен сесть на лошадь. — Эсмеральда Баэс села рядом с сыном и, не глядя на него, спросила: — Когда ты собираешься уезжать?

— Уезжать? — Сын изобразил удивление. — Кто сказал, что я собираюсь уезжать?

— Никто, только ты словно сорока зимой: раскопал все, что у нас было, вплоть до последней лочи [69] . Тут даже мне ясно, что ты хочешь уехать. Куда ты собрался?

— Я не говорил, что уеду. Я собираю деньги, потому что предпочитаю, чтобы они находились в одном месте.

— Чтобы Рамиро Галеону было легче их украсть или чтобы предложить их в обмен на прощение? — Мать решительно замотала головой. — Это не выход, — добавила она. — Единственный выход — это Бог. Если бы ты молился!.. — Она протянула руки и обхватила его ладонь, с силой сжав ее. — Почему бы нам не предложить новену святому Ианнуарию, чтобы он отвел от нас Галеонов? Он такой замечательный и так хорошо все исполняет, когда его о чем-то просишь!

69

Лоча — никелевая монета в 1/8 часть боливара.

Сын перестал смотреть на горизонт и повернулся к Эсмеральде, ошеломленный, потому что, хотя и знал ее столько лет, она часто поражала его глубиной своего простодушия.

— Порой я спрашиваю себя, неужели ты действительно так глупа, как кажешься, или нарочно придуриваешься, — сказал он с подчеркнутым презрением. — Ползаешь на коленях перед какими-то истуканами и часами вымаливаешь милости, которые ни один ни разу тебе не послал. Ты не в своем уме! Дура набитая, умственно отсталая и чокнутая! Ты уже полвека им молишься, и они так и не сумели наделить тебя даже крупицей разума, а ты все талдычишь свое.

Эсмеральда выпустила руку сына, тяжело поднялась на ноги, сошла по ступенькам и шагнула в дождь… И тогда повернулась к нему:

— Ты прав. Очень может быть, что они не дали мне хотя бы чуточку разума. Зато наделили меня сердцем, покоем и великим смирением, чтобы тебя вытерпеть. — Она потерла нос пальцем, что окончательно вывело сына из себя. — А еще отвагой, чтобы противостоять невзгодам, а тебе это не дано, молись ты хоть тысячу лет.

И старуха пошла прочь, не обращая внимания на то, что одежда намокала под дождем, а башмаки увязали в грязи. Кандидо смотрел, как она, пошатываясь, постепенно исчезала вдали — тщедушная, согбенная, кривобокая, отталкивающая и ненавистная.

Затем неторопливо встал и вошел в дом, направляясь прямо в Комнату Святых. Там он ударом ноги распахнул настежь окно, которое вечно было наглухо закрыто. Поглядел вслед матери: та по-прежнему бесцельно брела по равнине, которая вела в никуда, — и, протянув руку, схватил первую попавшуюся скульптуру, которую внимательно рассмотрел.

— Святая Агата, — сказал он и швырнул ее на галерею.

Вторым оказался святой Франциск, которого постигла та же участь, а за ним один за другим полетели святые мужского и женского рода, девы марии, великомученики, ангелы и архангелы в виде скульптур, картин, скапуляриев [70] , барельефов и печатных картинок, пока в просторной комнате не остались одни только голые стены; с одной из них он напоследок сорвал огромного и изъеденного древоточцем святого Ианнуария.

70

Скапулярий — особый освященный предмет, носимый католиками по обету, — два прямоугольных куска материи, на которые нанесены религиозные изображения или тексты; носится на теле под одеждой.

Держа его в руках, Кандидо вышел на крыльцо, плеснул на картину керосином из лампы, поджег и швырнул в кучу остальных. Затем налил себе полный стакан коньяка и не спеша стал пить, глядя, как разгорается костер и холсты превращаются в пепел, куски дерева — в уголь, одеяния и волосы святых — в дым, а раскрашенные гипсовые лица — в потрескавшуюся бесформенную массу.

Когда он вновь поднял взгляд, на глаза ему попалась Имельда Каморра, стоявшая в дверях своей хижины, и, секунду поразмыслив, он вновь наполнил стакан, залпом осушил его и направился к ней.

Имельда наблюдала за тем, как он приближается, однако, когда между ними оставалось меньше двадцати метров, вернулась в дом, села за стол, поставив на него бутылку, и даже не взглянула на Кандидо Амадо, когда тот вошел, притворившись, будто сосредоточенно наполняет стаканы.

— Вижу, ты решился, — сказала она. — А я все спрашивала себя, когда же ты отнимешь у нее то единственное, что у нее оставалось.

— Околевший пес не укусит. Теперь ей придется приискать что-нибудь полезное, чтобы занять свои мысли. Эти истуканы сводили ее с ума.