Багровый лепесток и белый

— Тысяча благодарностей, леди, — произносит он, и женщины понимают, что это прощание: не до новой встречи, но навсегда. Он получил от них то, что хотел.

— Ты слышала, как он сказал? — спрашивает Каролина, пока они смотрят вслед фотографу, уносящему свою добычу к Чаринг-Кросс. — На веки вечные. Навсегда. Но ведь этого быть не может, правда?

— Не знаю, — задумчиво отвечает Конфетка. — Я побывала однажды в студии фотографа и стояла с ним рядом в темной комнате, пока он проявлял пластинки.

На самом деле, она помнит, что затаила под красным светом дыхание, наблюдая, как в неглубокой, заполненной химикатами купели проступают изображения — подобно стигматам, подобно призракам. Она бы и рассказала об этом Каролине, но понимает, что ей придется объяснять каждое слово.

— Они рождаются в ванночке, — говорит Конфетка, — и знаешь, что: они ужасно воняют. Я уверена, то, что так сильно воняет, навек сохраниться не может.

Однако лоб ее идет под челкой морщинами, свидетельствуя: ни в чем она не уверена.

Она загадывает — сохранятся ли ее сделанные в том салоне снимки на веки вечные, — и говорит себе: лучше бы не сохранились. В то время Конфетка, пока шла работа, никаких опасений не питала — позировала голышом перед растениями в кадках; в одних чулках перед задернутым пологом кровати; сидя по пояс в бадье с теплой водой. Ей даже притрагиваться ни к чему не пришлось! Однако после стала жалеть о случившемся — с тех пор, как один из ее гостей достал из кармана захватанную фотографию голой нескладной девицы и потребовал, чтобы Конфетка приняла такую же, как у той, позу, и с точно такой же щеткой для ногтей, предусмотрительно принесенной им с собой. Тогда-то она и поняла, сколь неизменна Конфетка, или Лотти, или Люси — да кто угодно, — запертая в квадратике картона, который разглядывают люди ей совершенно чужие. Какому бы насилию день за днем ни подвергалась Конфетка в уединенности своей спальни, оно заканчивалось и не оставляло следа, и ко времени, когда на коже ее подсыхала испарина, Конфетка уже наполовину забывала о нем. А вот оказаться запечатленной химическим способом во времени и вечно переходить из рук в руки — такой наготы не прикроешь уже никогда.

Если бы я показала вам фотографии Конфетки (да-да, некоторые из них сохранились), вы, верно, подумали бы, что тревожиться ей было не о чем. О, но они же очаровательны, сказали бы вы, — безобидные, своеобразные и даже полные странного благородства! Всего столетие с небольшим — или, скажем, одиннадцать дюжин лет, — и они оказались пригодными для воспроизведения где бы то ни было, и никто не сочтет их способными развратить или прогневать впечатлительного созерцателя. Великий уравнитель безобразий прошлого — большого формата альбом — мог бы даже наделить их художественным ореолом. «Неизвестная проститутка, год 1875» значилось бы в этом альбоме — куда уж анонимнее? Однако вы не уловили бы самую суть стыда, который гложет Конфетку.

— Только представь, — говорит Каролина. — Ты помрешь, а твоя картинка лет еще сто протянет. И если бы я скорчила рожу, то и рожа протянула бы… Просто дрожь пробирает, правда.

Конфетка отсутствующе поглаживает свой сверток, размышляя, как бы ей направить разговор в русло не столь нечистое. Она смотрит через площадь на здание Национальной галереи, и мучительные воспоминания о мужчине со щеткой для ногтей понемногу выветриваются.

— А как же живописные портреты? — спрашивает она, вспомнив о преувеличенном обожании, с которым Каролина относится к студенту-живописцу, однажды расплатившемуся с ней рисунком, изображавшим долины Йоркшира — так, во всяком случае, уверял студент. — От них тебя дрожь не пробирает?

— Это совсем другое, — отвечает Каролина. — Там же… ну ты понимаешь… короли и всякие такие люди.

Конфетка издает смешок, — репертуар их у нее энциклопедический, — этот проказливо язвителен:

— А портрет Китти Белл — помнишь, его написал втюрившийся в нее старый козел из Королевской академии? Портрет даже на выставке висел, мы с Китти ходили смотреть. «Цветочница» — так он назывался.

— О, да, ты права, — эта шлюшка.

Конфетка напучивает губы:

— Завидуешь. Ты вот вообрази, Каролина: художник умоляет тебя позволить ему запечатлеть тебя на холсте. Ты смирно сидишь, он трудится, а под конец дарит тебе портрет, написанный маслом, похожий… похожий на твое отражение, которое ты видела в зеркале в ту пору жизни, когда была еще прехорошенькой.

Каролина вылизывает изнутри картонный стаканчик, она наполовину соблазнена картиной, которую развернула перед ее умственным взором Конфетка, наполовину подозревает, что та над нею посмеивается. Однако шутки в сторону, Конфетка искренне верит, что с Каролины можно написать прекрасный портрет: маленькое, хорошенькое личико и ладное тело старшей подруги куда более живописно — в классическом понимании, — чем собственное ее костлявое туловище. Она представляет себе выпирающие из ночной сорочки плечи Каролины — гладкие, безупречные, персиковые — и сопоставляет это розовое видение со своим бледным торсом, ключицы которого торчат над веснушчатой грудью подобно ручкам рашпера. Конечно, моды семидесятых клонятся к большему сильфидоподобию, однако мода и укоренившееся в женской душе представление о женственности — это ведь не всегда одно и то же. Да любой магазин гравюр забит разного рода «Каролинами» до самых стропил, а лицо ее красуется повсюду, начиная с оберток мыла и кончая каменными изваяниями на общественных зданиях — это ли не доказательство близости Каролины к идеалу? Конфетка именно так и считает. О да, она читала о прерафаэлитах, но и не более того; Конфетка не отличила бы Берн-Джонса от Россетти, даже лежа под ними. (Впрочем, такая встреча статистически маловероятна — все-таки два живописца на двести тысяч проституток.)

Когда Каролина отнимает от лица картонный стаканчик, на подбородке ее остается пятнышко крема. Посмаковав фантазии о себе, как о музе художника, и о том, как она с презрением откажется от денег ради вящей славы своего живописного образа, Каролина решает все же, что ее на это не купишь.

— Нет уж, спасибочки, — говорит она тоном женщины, которую не так-то просто обвести вокруг пальца, — я накрепко заучила одно: не лезь в игры, которых не понимаешь, иначе ахнуть не успеешь, а тебя уже обдерут как липку.

Конфетка бросает на землю смятую картонку, стряхивает с юбки крошки и птичий корм. «Ну что, пойдем?» — говорит она и, протянув руку к лицу Каролины, ласково снимает с ее подбородка капельку крема. Каролина, напуганная этой неожиданной интимностью — да еще и в нерабочее время — слегка отстраняется от Конфетки.

Уже половина девятого. Бал гробовщиков завершился, уличная толпа вновь поредела. Сначала рабыни мелких мастерских, безработные, фабричные мастеровые, затем клерки: город глотает армии тружеников и все-то ему мало. Целый день в него со всех концов Англии да и со всего белого света прибывают новые и новые люди. А ночью Темза поглощает тех, кто никому не пригодился.

Каролина зевает, показывая среди белых зубов один почерневший, и Конфетка зевает тоже, скромно прикрыв рот ладонью в перчатке.

— Господи, завалиться бы сейчас в постель да продрыхнуться всласть, — произносит женщина постарше.

— Я бы тоже не отказалась, — соглашается Конфетка.

— А то вскочила нынче ни свет ни заря. На Черч-лейн кеб разбился, так от него до моего окна было как… (она указывает на короля Георга) как до той статуи.

— Кто-нибудь пострадал?

— Да, вроде, женщина погибла. Полицейские унесли тело, в юбках.

Конфетка задумывается, не повеселить ли Каролину картиной, рожденной ее корявой грамматикой: шествием серьезных усатых полисменов в шинелях, из-под которых с шуршанием спадают на землю красивые юбки. Но вместо этого спрашивает:

— Кто-нибудь из знакомых?

Каролина глупо помаргивает. Такая мысль ей в голову не приходила.

— Господи, я и не знаю! А вдруг это… — лицо ее морщится, она прикидывает, не могла ли в столь ранний час оказаться на улице одна из ее подруг-проституток. — Пойду-ка я лучше домой.