Бангкокская татуировка

Мятеж мая 1992 года застал нас врасплох. Все решили, что это очередной военный переворот (с момента принятия в 1932 году нашей первой Конституции мы пережили тринадцать таких переворотов, причем девять из них увенчались успехом). Но на этот раз что-то изменилось в сознании простого народа. Генерал Сучинда, который в тот период являлся нашим премьер-министром, не ожидал ничего подобного и растерялся — угнетаемые вышли на защиту демократии. Несколько пуль должны были исправить положение. Приказ пришел непосредственно сверху. Зинна, в то время в чине полковника, был из тех офицеров, кто верил в силу личного примера (или сомневался, что его подчиненные станут стрелять в свой народ). Он достал оружие, огромный пистолет, и первым выпалил в толпу. Пятьдесят человек погибли в устроенной буддистам кровавой бане. За этим немедленно последовали всплески ярости и разгул демократии (или это следует назвать гражданской войной?). Судя по всему, у Рави не было намерений присоединяться к демонстрантам. Он случайно попал на своем «феррари» в гущу перегородившей улицу разгневанной толпы. Вскрытие показало, что его носовые ходы забил белый порошок, а умер парнишка, держа в руке полупустую бутылку виски «Джонни Уокер» с черной этикеткой, и процент алкоголя в его крови был довольно высок.

В итоговом отчете комиссии, расследовавшей восстание, ни словом не упоминаюсь о Рави, но каждый таец понимал, что происходило в голове Зинны, когда он брал на мушку уникальную цель. Надо сказать, Рави даже с большого расстояния выглядел как отпрыск богача. Зинна мог не знать, кто этот плейбой, но скорее всего немедленно сообразил, какого он роду-племени, и по всем законам феодального общества не должен был нажимать на курок. Но Зинна, в высшей степени активный гангстер от армии, несмотря на скромное происхождение, отличался исключительной задиристостью. Он не видел повода для особого отношения к молодому человеку и нарочно прицелился в продукт системы, которой служил, — высокомерного, испорченного, насквозь пропитого, пристрастившегося к наркотикам недоросля. Или все-таки узнал сына своего главного соперника? Викорн в этом не сомневался, поскольку Зинна приобрел звание полковника благодаря плодам своего отнюдь не малого оборота наркотиков. Только Зинна знал, что творилось у него в голове, когда нажимал на курок, но одним роковым выстрелом гангстер в армейских погонах развязал кровную вражду, которая кончается только вместе с жизнью. Неожиданным следствием его деяния стало превращение Викорна в пылкого демократа. Наш полковник понял, что только народ — единственная, крепкая палка, которой можно выпороть армию.

В этой войне случилось множество стычек, поскольку Зинна был отнюдь не слабым противником. Тогда Викорн, как все великие сказители, решил, что правду лучше всего облечь в форму художественного вымысла, и в прошлом году разгрузил машину морфия в брикетах в укромном убежище Зинны в Чиангмай. И сам же слил информацию тамошнему начальнику полиции. Разразился скандал, который чуть не утопил генерала, но Зинна защищался с присущей ему изворотливостью и продемонстрировал трибуналу снятые камерой видеонаблюдения кадры: грузовик подъезжает по полю, два молодых человека в черных ботинках со шнуровкой откидывают задний борт и начинают вываливать на землю содержимое кузова — брикеты серого вещества размером с кирпич. Крупный план подтверждает: ботинки не армейского, а полицейского образца.

Как только Викорн понял, что генерал избежал наказания трибунала, применил новую тактику. Вместо того чтобы самому устраивать недругу ловушки, обещал продвижение по службе и вознаграждение сто тысяч долларов любому копу Восьмого района, если тот сумеет каким-нибудь образом прищучить Зинну. И вдобавок поручил доверенному подчиненному заниматься только этим делом (если можно назвать это делом, поскольку в папке не появилось ни единой строки), наказав ни на что другое, если не возникнет особой срочности, не тратить времени. Выбор подчиненного оказался пророческим — не могу взять в толк, каким образом полковник сумел догадаться, что среди прочих грехов я горел желанием продвинуться по службе.

— Решил пометить мою территорию, — сверкнул глазами Викорн.

— Не слишком дружественная акция.

— Нечего парить мне мозги наглыми ответами белых.

— Прошу прошения.

— Ты хоть понимаешь, что это значит?

— Скорее всего упускаю какие-то нюансы.

— Упускаешь самое главное. Никому не позволительно вваливаться ко мне в дом и оставлять слоновье дерьмо на персидском ковре!

— На чем?

— Я говорю о степени оскорбления. Ничего похожего раньше не случалось. Никто — я подчеркиваю, никто, — даже армейские дебилы не позволяли себе подобного. Это был непреложный закон. Без него мы получим… получим…

— Анархию?

Он смотрел на меня и не видел. В данном случае выражение «слепая ярость» оказалось не просто метафорой. Внезапно Викорн остановился, вернулся к столу, взял револьвер и стал внимательно рассматривать, словно высчитывая, на какие преступления способно оружие, затем очень осторожно положил обратно рядом с фотографиями. Я вздохнул с облегчением, потому что видел все это раньше: раскаленная добела слепая злоба очень медленно, но неуклонно сменялась твердой решимостью воспользоваться своим недюжинным интеллектом ради осуществления мести. Взгляд оставался еще остекленевшим, но уже разумным.

— Да, анархию. Неужели фаранги предполагают, будто наше общество способно хоть минуту прожить без правил? Если мы не следуем правилам, написанным на бумаге, это еще не значит, что мы какие-то третьесортные недоумки. Ни один яо пор не смеет метить территорию другого яо пор. Иначе мы снова окажемся в каменном веке.

— Я понимаю.

— Прекрасно, что понимаешь. Ну и что из того? Можно подумать, будто во всей нашей долбаной Вселенной сияние звезд и ход планет зависят от того, понимает что-то Сончай Джитпличип или нет.

— Я не очень…

— Ах не очень! Тебе была поручена секретная папка, и ты должен был оградить меня от неприятностей.

— Вы ни разу не упомянули, что в мои обязанности входило ограждать вас от провокаций Зинны. Вы приказали мне искать возможность…

— Тебе не приходит в голову, что теперь мне придется ответить? — разразился криком Викорн. — И ответ должен быть гораздо весомее того, что он сделал со мной!

Я воздержался от замечания, что это не очень по-буддийски.

Полковник все еще тяжело дышал, но самообладание к нему возвращалось.

— Отчитайся, сколько арестов мы произвели по делам о наркотиках с тех пор, как Зинна отвертелся от трибунала.

— Всего два. Оба раза при попытке вывезти наркотики в Европу.

— И?..

— Первый — мелкая сошка, контрабандистка. Признала свою вину. Никакой явной связи с Зинной. У нее нашли героин, а не морфий.

— А другой? — Викорн взглянул так, что у меня затряслись поджилки.

— Простите, не успел закончить дело.

— Как это понимать?

— Отвлекся. Его взяли несколько дней назад, похоже, крупная птица. Но мы сосредоточили все внимание на фаранге, которого завалила Чанья. А потом я уехал на юг.

Полковник сверкнул глазами:

— Этот тип все еще у нас?

— С ним занимаются эксперты.

— Что у него было: морфий или героин?

— Скорее всего морфий.

Викорн снова повысил голос:

— Делай, что тебе положено. Я хочу знать, откуда взялся этот морфий. Не сомневаюсь, что это дурь из той моей партии — Зинна забрал наркотик у военных, когда отвертелся от трибунала.

— Слушаюсь, сэр. — Я почтительно поклонился и закрыл за собой дверь.

А оказавшись в коридоре, поспешил сделать все возможное, чтобы восстановить психику после натиска Викорна. Взгляните на дело вот с какой стороны: полковнику, чтобы предугадать следующий шаг своего соперника, всего-то и надо обратиться к собственному опыту. Предположим, не он, а Зинна оставляет на территории Викорна сотню килограммов морфия, как бы поступила жертва инсценировки? Ваша версия — продала бы наркотик. Так? Генерал находит способ увернуться от подставы (и притом далеко не все всплывает наружу), так неужели он не воспользуется возможностью срубить двадцать миллионов долларов за товар, так великодушно и безвозмездно предоставленный его соперником? Разве раненый бык не бодает красные тряпки?