Базельские колокола

— Где вы живёте? — спросила она.

Он её неверно понял:

— В пансионе. Там неудобно…

Это её сразу отрезвило. Он проводил её до дома, быстро, ничего не понимая.

На улице Блез-Дегофф её ждал взволнованный Режис, он принёс перчатки. Дома была только госпожа Симонидзе. Она ушла к себе, предоставляя им объясняться. Он собирался устроить сцену. Он показался Катерине очень милым, и потом она с ужасом думала о том, что вот сейчас он подымет шум. Она обняла его…

VII

— Поверьте, chere mademoiselle, что религиозность скорее приведёт рабочих к благосостоянию, чем благосостояние приведёт к моральному усовершенствованию.

Ни Ионгенс, ни Режис не были любовниками Катерины. Она целовалась с ними, как и с другими. Она лихорадочно играла в эту опасную игру, в постоянном страхе зайти слишком далеко. В сущности её ничто не останавливало — ни моральные соображения, ни какие-либо другие, ей скорее мешали соображения социального порядка: она не хотела принадлежать кому-то одному, она боялась оказаться в подчинении у человека, которому отдастся. Словом, она была рабой тех самых собственнических разговоров, которые считала нелепыми, и боялась наслаждения, как векселя, по которому завтра придётся платить.

У Ионгенса был старший брат и три сестры. Старшая из сестёр, Марта, очевидно, содержала всю семью. Во время Всемирной выставки она открыла на Марсовом поле семейный пансион для иностранцев, с помощью некоей мисс Бакстон, англичанки, у которой имелся небольшой капитал. По правде сказать, сразу же было видно, что её роль сводилась к знанию иностранных языков и что главным человеком в доме был господин де Хутен, часто бывавший у Марты Ионгенс. Господин де Хутен занимал там значительное место. Вообще, дом был строгий, чрезвычайно корректный, исключительно для барышень и спокойных супружеских пар. Если в личной жизни мадемуазель Ионгенс что-нибудь и происходило, то никак не дома, это никого не касалось и не затрагивало её достоинства.

Катерина одобряла Марту. Она одобряла то, что Марта не замужем, что она работает, не считается с тем, что скажут. Катерина презирала двух других сестёр, из которых одну только что выдали замуж, а другая провожала молодых иностранок от пансиона до курсов. Хитрая, хорошенькая и лицемерная, очень лицемерная. К тому же Соланж носила на шее золотой крестик, представлялась набожной. Обе сестры Симонидзе, Режис, Бригитта Жосс, лейтенант Меркюро скоро стали постоянными гостями пансиона Ионгенс. Режис, с тех пор как он познакомился с Соланж, стал менее внимателен к Катерине. Господин де Хутен подружился с лейтенантом Меркюро, они оба интересовались оптическими приборами и фотографией.

Старший из Ионгенсов, Блез, уже устроился. Он работал у биржевого маклера и разговаривал о денежных операциях. Он был очень похож на своего брата Поля, над социальными идеями которого он подтрунивал. Нужно сказать, что в семье он слыл за вольнодумца. Он находил, что монахинь следует выслать из Франции. Социализм и христианство казались ему в равной степени достойными презрения и смешными. Доктрины, годные для слабых. Сам-то он был в своём роде атлет, ездил по воскресеньям на скачки, чтобы подышать свежим воздухом, стоял за крутые меры. Так он объяснял это Катерине, когда они вместе были в «Аполло», где мёртвая петля на велосипеде производила сенсацию. Рабочих можно завоевать, только если держать их в руках, чёрт возьми! Надо уметь ворочать делами. Мадемуазель Симонидзе рассуждает, как ребёнок: представляет ли она себе, какие катастрофы повлечёт за собой закрытие, — я не говорю, магазинов, — но просто биржи? Да, да, свет считает биржу какой-то пещерой Али-Бабы, очень удобно воплощать в ней существующий строй, создавать из биржи символ продажности, хищничества и так далее, — всё это при помощи одного здания! Потом этот лай, который каждый полдень пугает наивных прохожих ¹¹. В сущности же — обычное невежество по отношению к операциям, которые там производятся, невежество, ничем не отличающееся от отношения обывателей к высшей математике. Кто не понимает, тот и обвиняет. Нужно же сваливать на кого-нибудь вину за тяжёлые нынешние времена, ведь теперь уже не жгут колдунов на кострах! Но поймите, мадемуазель, превосходство биржевиков заключается в том, что сила в их руках. И Блез Ионгенс поводил плечами так, что на нём трещал фрак. Цилиндр напоминал и подчёркивал его фламандское происхождение. У Катерины, когда она глядела на него, положительно начинала кружиться голова.

Она всё-таки спрашивала себя, нет ли во всех этих молодых людях, с которыми она встречается, нет ли в них действительно чего-то таинственного, что заранее сражало её. Они ей были одинаково отвратительны: Поль с его христианством для бедных и Блез, который готов был стрелять в народ, чтобы заставить его перейти на свою сторону. Но что же всё-таки не позволяло ей брать у них то, что ей нужно, то, чего ей хотелось? Значит ли именно это — быть девкой? Слово её не пугало. Но ей нужна была власть над мужчиной, а между тем их плечи, их движения приковывали её взгляд… Она хотела бы вести себя с мужчинами так, как принято, чтобы мужчина вёл себя с женщинами. Мужчина не определяется женщинами, с которыми он жил.

Положение женщины в обществе — вот что главным образом возмущало Катерину. Пример её матери, это заметное падение, происходившее на глазах, эти жизни, конченные в том возрасте, когда мужчина находится в самом расцвете, нелепое общественное осуждение, отнимающее у женщин, живущих не по правилам, столько возможностей, — Катерина им не завидует, но они были для неё вроде этих безобразных и дорогих платьев в витринах, о которых думаешь: какое же безумное тело тебя наденет? — и которые всё же заставляют вас чувствовать вашу бедность. Катерина, девственница, чувствовала себя деклассированной как кокотка.

Вся огромная социальная литература, которую Катерина проглотила, задела её прежде всего с этой стороны. Она, конечно, пропускала те страницы, где не была затронута, хотя бы косвенно, её проблема, проблема освобождения женщины, равенства мужчины и женщины. Разве несоответствие в положении мужчины и женщины не было главным, кричащим противоречием общества? Царь, предмет её ненависти с детства, был тем, кто главным образом утверждал в России рабство женщин, от которого бежала её мать. На этом фоне действовали все эти романтические женщины, от Веры Засулич до Перовской, а они-то и были причиной склонности Катерины к революционным доктринам. Революция — это значит, что женщине, наконец, отведут должное место в обществе. Первые меры, которые будут приняты революционерами, — это отмена брака, узаконение абортов, избирательное право для женщин. Да, даже избирательное право, хотя, может быть, больше и выборов тогда не будет.

Они ей были просто смешны, оба Ионгенса, которые стараются заткнуть глотку рабочим: один христианской филантропией, другой — муниципальной гвардией. Они, должно быть, враги трудящихся: в глазах Катерины трудящиеся держали сторону женщин. Но почему же тогда в таком унизительном положении находятся жёны рабочих? Перед её глазами стояли все эти картины, вынесенные ею из кварталов, где она гуляла со своим другом Церетелли: женщины, обременённые детьми, преждевременно постаревшие, главная забота которых — накормить своих мужей, приготовить для них еду, когда они придут с работы или из кабака. Женщины, которых бьют, увядшие. Катерина интересовалась уличными женщинами, женщинами публичных домов — всеми этими жертвами, которые казались ей ужасными и нереальными, как в опере. На Внешних бульварах ¹² она видела, как в один из этих домов, самый факт существования которых был чем-то, от чего просыпаешься по ночам, заходили бедно одетые мужчины, грязные после изнуряющей работы. Они приходили сюда под вечер, за песнями и иллюзией физического наслаждения; они отдадут за это несколько грошей, завязанных в платок, — а ведь на эти деньги они могли бы целый день кормиться. Землекопы, может быть итальянские каменщики, у которых нет иного приюта, кроме такого вот кабака, с номерами наверху. Катерина думала и о них, об их страданиях, но хоть они и лишены всего, женщин они всё-таки покупают! И тут сразу всё менялось. Они становились сообщниками Блеза Ионгенса, они больше не были с ней заодно против всей этой грязи, где биржа, публичный дом и царь сливались в единую действительность, которую надо уничтожить.

В семнадцать лет Катерина изо всех сил мазалась, оттого что это значило утверждать свою свободу и презрение к мужчинам и как бы приобщало к той романтической атмосфере, в которой женщины будущего сливаются с воспоминанием о героинях античного мира, о Теруань де Мерикур ¹³.

Что она думает о любви? Именно об этом её и спросил молодой Девез, учившийся в Институте восточных языков, с которым она раза три-четыре ходила гулять на авеню дю Буа, — ведь именно там она с ним познакомилась через Бригитту Жосс. Он предполагал стать дипломатом и обучался китайскому и русскому языкам. Она посмотрела ему прямо в лицо: он был очень хорош собой, несмотря на нервный тик, и носил чёрные перчатки — траур по ком-то.

— Ведь я же вас не спрашиваю, что вы думаете о полиции?

Он отчаянно покраснел и спросил её с горечью: что она этим хочет сказать? Но так бывало с ней всегда, когда дело касалось любви. Они подошли к лесу, и, идя по берегу озера, между по-весеннему голыми деревьями, Девез почувствовал необходимость прибегнуть к помощи китайской поэзии, чтобы обломать эту строптивую девушку. Он заговорил с ней об Уэн-Киун; когда поэт Сян-Ю бросил её ради другой женщины, она написала песню «Белых голов»: