Базельские колокола

Катерина покорила её с первого же дня. Она заняла в её сердце место невесты Жана, несмотря или, может быть, благодаря своей эксцентричности, России, папиросам, длинному янтарному мундштуку и, как-то раз, красному каблуку на туфлях.

И всё-таки ни на минуту Катерина не могла забыть, что Жан — это враг. Но обстоятельства, при которых мог бы проявиться их антагонизм, были туманны и далеки. Чтобы они почувствовали разлад, потребовалась бы настоящая постановка, как в театре, и участвовать в этой постановке должен был бы весь мир. Но в одном из существенных пунктов он не был её врагом: как мужчина, понимаете, он не был её врагом, врагом женщины. И это было бесконечно важно. В этом отношении она доверяла ему. В этом отношении он не сделает ничего худого, он не злоупотребит своей силой, он не может этого сделать. Это был солдат, но хороший солдат.

Она решила, что сойдётся с ним.

IX

Это случилось очень просто, в июле 1904 года. Она уговорила Жана Тьебо провести отпуск в горах и взять её с собой. Пришлось немножко схитрить из-за окружающих. Больше из-за Елены и Меркюро, чем из-за госпожи Симонидзе. И хотя они были просто товарищами, они выдумали предлог: письмо с приглашением от подруги Бригитты, которую посвятили в это дело.

Катерина и Жан встретились на Лионском вокзале. Они ехали в Савойю, где собирались путешествовать пешком. Маршрут не был ещё вполне разработан, и в поезде они до полуночи изучали дороги и ущелья по путеводителю Жоанн и старому английскому Бедекеру, взятому у госпожи Симонидзе.

Когда Жан прикорнул в углу, прислонившись щекой к платку, разостланному на спинке дивана, Катерина, делавшая вид, что спит, долго смотрела на него сквозь длинные ресницы. В купе проникал свет из коридора и горела голубая лампа. Она в первый раз рассматривала его как животное, с дыханием которого вам приходится считаться: она почувствовала, что никогда у неё не будет к нему той нежности, которая может перейти в любовь. Его ровное дыхание вдруг испугало её. Она представила себе тяжесть его тела. Она заснула, вздрагивая во сне.

Они сошли в Бельгарде. Тьебо бывал здесь на манёврах вдоль швейцарской границы, и у него ещё тогда было желание побродить по этим местам, мало посещаемым туристами.

В этом году июль был исключительно жаркий, луга были покрыты цветами. Катерина за всю свою жизнь не видела такого количества цветов. Уж не говоря о лаванде, — лаванда была для неё открытием! Красные и голубые бабочки летали над лугами и засыпали на цветах, склеившись по двое. В фантастической декорации гор для Катерины рождался новый Жан. Какой он сильный! Когда она изнемогала от солнца, он забегал вперёд, приносил родниковой воды. Они останавливались где-нибудь в прохладном хлеву, куда к ночи загоняли скотину, и вечеринки у Ионгенсов, где они познакомились, вспоминались им как дурной сон.

Первую ночь они провели в Вульбенсе, на постоялом дворе, где, когда они спросили две комнаты, на них посмотрели с удивлением. Потом они пошли дальше, двигаясь вдоль границы. Все встречные были похожи на контрабандистов. В Сен-Жюльен-ан-Женевуа они остановились, чтобы позавтракать, и с ними заговорили таможенные чиновники, подозрительно их оглядывая. Когда выяснилось, что Жан — капитан, они стали болтливы и фамильярны и даже подсели к ним под деревья, возле фонтана, выпить чашку кофе. Пошли скабрёзные рассказы о том, как женщины провозят кружево через границу — прячут они его именно там, где вы думаете. Одна женщина промышляла вот этак много лет, представьте себе, дамочка! И никак нельзя было её уличить. «Она у нас была на примете, и мы её каждый раз донимали. Одна из наших женщин её раздевала, извините… догола. Нужно вам сказать, что бригадир Креваз был очень недурён собой. Вот отчего он и открыл всю махинацию: притиснул её в угол, желая получить своё. А она — ни за что! Ну, а он не привык, чтобы ему отказывали, да такой, знаете ли, здоровяк! И, подумайте, чувствует — больно. Оказывается, она веер там спрятала!» Жан был немножко смущён. Катерина не смотрела в его сторону.

В Этрамбьер они подошли к долине Арвы, — они собирались идти вдоль Арвы до Шамони. На ночёвку остановились в Анмасе. Жан ложился спать, когда открылась дверь и вошла Катерина. Он просто не понимал, что происходит. Эта комната пропустила немало ломовых извозчиков и коммивояжёров. Красная перина — на неё жарко было смотреть в такой зной — была сброшена на пол, в открытое окно глядели звёзды, и кувшин с розовыми птицами и китайскими рыбаками поблёскивал возле свечи.

Вещи юноши, вынутые из мешка, были раскиданы по комнате. На ночном столике лежал револьвер. Приготовленное на завтра бельё подчёркивало интимность обстановки.

Катерина быстро подошла к Жану и обняла его. Кровать была очень высокая, умывальник — низкий. Свеча таяла, и тени постепенно карабкались на потолок, карикатурные, страшные. Ночью она проснулась возле мужского тела. Его присутствие ей показалось странным. Проснувшись, Жан заговорил с ней на «ты». Они проговорили до зари.

Начался сплошной праздник. Позже, в колониях, в самые страшные минуты войны, среди криков умирающих, среди невероятного грохота бомб, падающих с аэропланов, Жан Тьебо будет всегда возвращаться к этим опалённым солнцем дням, к этому неповторимому в его жизни переживанию, к дням, протекавшим на берегу ручья, среди цветов Савойи, причуд молодости и природы.

Они провели три дня в губернском городе Бонневиле. Три дня в отеле, ленивые вечера у городской заставы. Они не обращали внимания на намеченный прежде маршрут, точно распределённый по дням. Пройдя несколько километров, они останавливались на постоялом дворе. Цель их путешествия сдвинулась. Монблан их больше не интересовал. Они карабкались по горам; деревья; одиночество. Ручеёк. Потом их настигал вечер, и они возвращались в незатейливую конуру, снятую с утра. Олеография на стене преображала всю комнату. В одной из комнат висел портрет Виктора Гюго.

Они забыли про русско-японскую войну.

В Мариньи они пообедали, перешли через Жиффр, приток Арвы, и, свернув с дороги, спустились по левому берегу Жиффра до самой Арвы. Солнце так палило, что Катерине едва не стало дурно. Жан смочил ей голову студёной водой Арвы. Хотя им сто раз говорили, что эту воду пить нельзя, они не устояли и выпили талого снега, — воды, от которой, говорят, умирают. Но в эту минуту они были так уверены в жизни, их так мало занимали похоронные призраки, они были молоды, и им стоило только посмотреть друг на друга, чтобы почувствовать трепет. Их руки, их смех встречались. Они не спрашивали себя, когда окончится этот отпуск в деревне. Что им нравилось больше — день, ночь? Они смеялись из-за пустяка. По вечерам, во время длинных разговоров, путавшихся в длинных волосах Катерины, в её преображённых воспоминаниях детства, по вечерам они с трудом находили в своей памяти осколки трогательных легенд, они рассказывали их в два голоса, они черпали в них студёную воду, может быть смертельную, как вода Арвы, но им надо было утолить свою жажду поэзии, каждому из них надо было отбросить свою тень на жизнь другого.

Пять километров, не больше, отделявшие место соединения Арвы и Жиффра от деревни Клюз, они шли бесконечно долго. Их останавливал каждый камень, каждый ручеёк. Каждая капля воды была чудом, и по дороге они придумывали десятки различных способов держаться под руку; каждый из них был и самым удобным для ходьбы и причиной, чтобы не двигаться с места.

К Клюзу они подошли часов около четырёх. Это довольно большое местечко, примерно с двумя тысячами жителей и часовым производством. Им сказали, что школу для часовщиков стоит посмотреть, и Катерина вспоминала, что в детстве она видела кустарей Шварцвальда и часы с кукушками, которые они мастерят.

Жизнь, сводившаяся к могучим, первобытным элементам, наслаждение, которое явилось для них откровением, девственность, сброшенная, как платье, сливались с необыкновенным покоем июля в горах, со всей их жизнью влюблённых бродяг. И казалось, что идиллическое соседство необычной, точной, опрятной, в каком-то смысле архаической промышленности вносило в пейзаж долины, в любовь что-то другое, неясное, витающую душу Жан-Жака Руссо, которого они оба, когда им было лет по пятнадцати, любили больше всех других писателей прошлого. Тиканье часов вызывало в них столько мыслей… То, что существуют люди, фабрикующие маленькие, бьющиеся сердца, которые носят в жилетном кармане, казалось им доказательством того, что человек от природы добр.