Базельские колокола
Шрифт:
Интерес мадемуазель Симонидзе к «Популярным беседам XVIII округа» сильно упал. Она стала реже встречаться с Либертадом. Впечатление бесплодности и смерти охватывало её и среди анархистов и у Марты Ионгенс. Всё-таки странности, вычурность её утомляли. Внимание, с каким большинство этих бунтовщиков относилось к своей собственной персоне, к одежде, волосам и растительности на лице, в конце концов раздражало её не меньше, чем шляпы дам или статуэтки на камине в гостиной. Бывали минуты, когда над орфографией Анны Майе можно было заплакать. В Либертаде была какая-то излишняя болтливость, и потом Катерина не разделяла его ненависти к контролёрам метро. Люди как люди.
Но всё-таки в середине ноября, после противного приключения с каким-то дураком, которого она встретила
На улице Шевалье-де-ла-Барр царило необычайное оживление. Крики. Свалка. Полиция разгоняла толпу. Фараоны тучей налетели на этот уголок Монмартра, с идиллическими лестницами, о которых так трогательно поют в «Ша-Нуар» 27. Эти крепкие, упитанные скоты, с красными затылками, вылезающими из форменных воротников, работали на совесть, люди бежали под ударами дубинок, а посредине улицы четверо или пятеро стервецов добивали лежачего.
Это был Либертад.
Лёжа на спине, он защищался костылями, видно было, как они взлетают в воздух. Обернув руку пелериной, фараоны пытались вырвать у него его оружие и изо всех сил топтали его ногами. Катерине были видны сломанные ноги Либертада, с голыми, бессильными ступнями в сандалиях, — не ноги, а какие-то жалкие тряпки. Лица же ей не было видно. Она услышала его голос. Она бросилась к нему.
В тот же момент кто-то ударил её кулаком под подбородок, и она потеряла сознание. Она пришла в себя в комиссариате Гранд-Карьер, одном из самых отвратительных комиссариатов Парижа. Её спросили, кто она, её адрес. Но без разговоров согласились с тем, что она только проходила мимо. Что-то, казалось, смущало комиссара. Он спешил, — может быть, он ждал вечером гостей. Словом, он не пожелал вдаваться в подробности сцены, при которой присутствовала мадемуазель Симонидзе. Ей сказали, что она может идти.
На следующий день она не пошла на улицу де-ла-Барр, чтобы справиться о состоянии Либертада. Она обещала провести вечер с Мартой. Во всяком случае, так она оправдывалась перед собой. Через два дня она зашла в типографию на Монмартре. Либертада там не было. Один из его товарищей по работе сообщил мадемуазель Симонидзе, что редактор «Анархии» скончался.
Он умер от последствий побоев, нанесённых ему на улице Шевалье-де-ла-Барр, от кровоизлияния в брюшной полости.
Девятнадцатого ноября «Анархия» дала об этом короткую заметку, извещавшую одновременно о смене редактора. Ни подробностей смерти, ни некролога. Ведь Либертад ненавидел то, что он называл поклонением мертвечине. Пал человек, но мир продолжает двигаться.
В тот же день Катерина обедала с матерью у Меркюро. После обеда зашли Марта Ионгенс и Жорис де Хутен, и Катерина вспомнила то, что Марта, со слов Жориса, ей говорила о Либертаде. Уверенная в том, что его ввели в заблуждение, она хотела ему это доказать и, отведя в сторону, рассказала о случившемся. Жорис, покручивая ус, видимо, главным образом интересовался тем, что касалось лично мадемуазель Симонидзе. Почему мадемуазель Симонидзе так неосторожна? Что вы хотите, полиция шутить не любит. Катерина ещё очень легко отделалась на этот раз.
Но Либертад, Либертад, о котором Жорис говорил, что он служит в полиции! Господин де Хутен покачивал головой и украдкой посматривал на Марту. Прелестна, но болтлива. Он, правда, сказал ей, чтобы она предупредила мадемуазель Симонидзе, но никак не от его имени. Он вздохнул… Ну что же… «Случается, милая барышня, что полиции приходится бить своих…»
Ужасная фраза так возмутила Катерину, что она даже не задумалась над тем, зачем господин де Хутен так нападает на несчастного калеку, раздавленного полицейскими сапогами. Она не задумалась над тем, зачем Жорису де Хутен, элегантному другу Марты, нужно осквернять самую память наборщика Альбера Либертада и к крови мученика примешивать
поганую грязь префектуры.XIX
Августовский вечер в Булонском лесу. День ещё волочится вслед за наступающей ночью. Нестерпимая послеобеденная жара не совсем спала, и цыганские романсы кружатся над столиками «Арменонвиля», «Королевского павильона» и «Китайского павильона», где едят мороженое. Это парижане, не покинувшие Парижа, несмотря на курортный сезон, мужчины, которых не пускают дела. И в то время как их жёны проводят лето в Сент-Адрессе или Ульгате, они по вечерам выезжают сюда с весёлыми подругами в огромных шляпах, придающих ночи на берегу озера какую-то сказочную, как они говорят, фантастику.
Катерина бродит по боковым дорожкам, скамейки отталкивают её, как разбитое судно. Печальная и усталая. Её знобит. Она чувствует себя в конце этого летнего дня, как в конце целой жизни, — так толпа, бродящая по Сен-Клу, думает о переполненных трамваях, которыми неминуемо кончается солнечный разгул воскресенья.
Она бежала от своих мыслей, от своих друзей. Ждала ночи. Она устало погружается в странную искусственность этого леса на заказ, по мерке, в который вливается Париж. Проходят парочки, останавливаются. У поворотов тропинок пристают женщины. У Катерины не хватает духу наблюдать за ними. Она прислушивается, как в ней подымается и растёт страх. Боль в спине напоминает ей с ужасающей точностью о том, из-за чего она избегает огней, о реальности, к которой надо будет привыкнуть. Рука её чувствует лёгкую влажность лба. Ах, лучше уж сразу покончить со всем, чем это осторожненькое будущее, закутанное в шерстяные шарфы… Катерина встаёт, оттого что на скамейку, очень близко к ней, сел господин в канотье и с франтоватыми усами.
Целый день она читала медицинские книги. Она знает, что её ждёт. Новые слова заняли место в её жизни. Например, слово «геод».
Она думает о сестре, об осторожной жизни сестры. Елена лечилась, и ещё сейчас её муж следит за тем, чтоб она не утомлялась. Меркюро… Катерина представляет себе свою жизнь с Жаном, наподобие жизни сестры. Конечно, Жан человек другого рода, чем её зять. Но в конце концов — он тот же Меркюро, только более высокого сорта. К чему? Теперь всё должно так быстро кончиться. В детстве шесть месяцев кажутся целой жизнью. Как она, бывало, каждый год прощалась с летом! А теперь… два года! Нет, об этом даже не стоит говорить. Два года! Ничего не успеешь ни увидеть, ни сделать. Два года. Этого слишком много или слишком мало. Что за эти два года изменится на свете? Ничего. Покинуть всё, не увидев, что будет дальше.
В «Китайском павильоне» играли вальс. Подозрительные тени качались под соседними деревьями. В прошлом месяце как раз на этом месте кого-то убили. Катерина хорошо помнила подробности, газеты с удовольствием их размазывали. На жертве была шляпа цвета шампань, со светло-голубыми перьями. Проститутка, должно быть. У неё вырвали из рук сумку. Музыка заглушала крики. Катерина думала о том, что сказали бы Меркюро, если б её здесь сегодня убили.
Какой-то тип подошёл к ней совсем близко. У неё немного закружилась голова. Она оценивала его. Сутенёр, что ли. Двадцать три, двадцать четыре года, ослепительные зубы, панама, огромный галстук в полоску. В общем, очень хорош собой. Как раз то, что требуется некоторым. Её испугали не его похабные, отрывистые слова, не ясность его предложения, похожего на приказ; она бросилась вдруг к фонарю, к свету, просто оттого, что он дотронулся до неё, вместо того чтобы обнять.
Он пошёл за ней. Тени двигались взад и вперёд. Очень старая проститутка покачивалась при свете фонаря. Навстречу шла странная пара, Катерина обратила внимание на женщину, она была очень накрашена. Сутенёр нагонял Катерину. Ей не было страшно. Но ей не хотелось сцены. Она боялась шума.
Вдруг свистки разорвали ночь. Побежали какие-то люди, женщины спасались по дорожке, идущей от аллеи Акаций к воротам Дофина. Человек, шедший возле Катерины, как в воду канул. В один момент на мостовой оказалось человек тридцать оцепленных полицейскими. Облава.