Базельские колокола

— Одиннадцать часов. А я всё разговоры разговариваю! Я обязательно должен попасть на митинг ещё до голосования. Знаете, если б вы принимали участие в борьбе, вы бы никуда не кидались. Поверьте мне, что если Лафарг покончил с собой, то, значит, он в чём-то разошёлся с рабочим классом.

С каким пафосом он каждый раз произносил слова — «рабочий класс»! У Катерины сжалось сердце, когда она подумала, что останется одна. Она собиралась попросить его взять её с собой, когда он сказал:

— Не хочется мне оставлять вас одну с вашими мыслями. Зря я, что ли, не позволил вам дурака валять, чтобы вы, только я отвернусь, опять туда побежали? И потом, как знать? Может, если вы пойдёте со мной, вам станет стыдно и вы передумаете?

V

Что Катерина знала о рабочих? Ничего. То, что она встречалась с анархистами, по большей части печатниками — то есть с категорией рабочих, приобретших специальную культуру, а с ней и некоторые идеологические черты мелкой буржуазии, — то, что она знала Либертада и ещё нескольких человек, это ещё не приблизило её к рабочим.

В сущности они были для неё такими же далёкими, такими же абсолютно чужими, как для госпожи Симонидзе. Было ли у неё какое-нибудь представление об их жизни? Нет. Она ничего не знала о детстве рабочих, непохожем на её собственное детство, как кошмар не похож на спокойный сон; в её среде у человека до двадцати лет редко появлялось чувство ответственности, а для мальчиков и девочек рабочей среды жизнь, точнее говоря — ад, начинается задолго до того, как они перестают расти, даже до половой зрелости. Это тоже углубляло пропасть между ними и Катериной. Потом были проблемы, важные для неё проблемы, которых, казалось ей, рабочие не понимали: не то чтобы они не могли их разрешить, но они как будто даже никогда их себе не ставили.

Всё это, вместе с трудностями языка, словаря, заставляло Катерину считать их ниже себя. Она не замечала, что часто всё было как раз наоборот: именно она-то и спорила ещё о том, что на самом деле было уже осколками другого века, мало того — другого мира. У них к тому же не было и времени заниматься спорами — у них были свои проблемы, более насущные, требующие немедленного решения.

Катерина не имела никакого представления о том, что такое рабочий день. Возможно, именно это так резко отделяет буржуазию от пролетариата. Буржуазия любит говорить о тех из её среды, кто «работает». Но работу не ради насущного хлеба, работу, после которой остаётся больше свободного времени, чем нужно для того, чтобы восстановить силы для работы на следующий день, работу имущих, — словом, работу тех, кто откладывает и накопляет, можно сравнить с работой рабочего только благодаря страшной игре слов.

Особенно же работа на заводе, где человек от утреннего до вечернего гудка во власти хронометража, определяющего малейший жест… Возвращение домой — не звучит ли это иронией? — недостаток во всём, трудности, долгие мечты о каждой необходимой вещи; наконец — необеспеченность завтрашнего дня, нависшая над вами гроза — вот станет завод! — безработица. Нечто непонятное, внезапное.

Катерина, которая считала ужасным существование эксплуататоров и эксплуатируемых, сама не знала, до какой степени она права, считая это ужасным. Её собственная жизнь была главным препятствием к тому, чтобы ближе узнать людей, живущих совсем по-другому. Между ними и ею стоял этот денежный переводик из Баку.

Вот почему не было ничего удивительного в её глубоком неведении рабочего движения и жизни рабочих. Когда временами её брало любопытство, она не умела проникнуться насущными нуждами класса, настоящие условия жизни которого ей были неизвестны. Споры, вокруг которых разыгрывались исторические события, например, борьба реформистов, анархо-синдикалистов и гедистов во Франции, были для неё книгой за семью печатями. Слово «профсоюз» было для неё связано с чем-то чудовищно скучным, с какими-то бюрократическими интересами, которые она презирала. Повседневная организованная борьба бледнела перед огнями революции, с которыми она неизменно её сравнивала. В политическом убийстве, в блеске бомбы в общественном месте она находила лиризм, силу воздействия и с презрительной миной упрекала «этих социалистов» за то, что они не понимают этого.

Виктор был для неё совершенно новым человеческим типом. Его манера говорить, несмотря на неприемлемость его убеждений, казалась ей чем-то исключительным, так как она никогда не встречала партийных работников, — авангард рабочего класса, — с ранних лет привыкших говорить и действовать.

И наконец, может быть, в тот вечер Катерина ехала на биржу труда просто с мужчиной. Они с трудом нашли, где поставить маленький «Виснер» Виктора — так, чтобы не слишком далеко от улицы Шато-д’О: всюду вдоль тротуара стояли пустые такси. По соседству, в небольших кафе, шли горячие споры: шофёры вышли на минутку подкрепиться. Виктор на ходу пожимал руки. Большой зал биржи был набит до отказа. Баня. За три часа успели и накурить. Среди шума доносились слова оратора. Сплошная толпа шофёров слушала, сидя и стоя, в рабочей одежде, смахивающей одновременно и на мундир и на ливрею, но в которой всё-таки, несмотря на незначительность возможностей, как-то проявлялся индивидуальный вкус.

Старики, долго работавшие извозчиками в «Урбен» ³, призывали к благоразумию. За трибуной стояли усталые люди, охрипшие, но с живыми глазами. Катерина попала в самый разгар сражения.

Идя за Виктором по проходам между шофёрами, среди которых были и женщины, но совсем на неё не похожие, она боялась, что на неё будут смотреть с любопытством и, может быть, больше чем с любопытством. Но все были слишком заняты, чтобы обращать на неё внимание. Кое-кто из близстоящих обернулся. Лёгкое недоумение на лице. Виктор, подойдя с ней к трибуне, мимоходом сказал кому-то: «Своя» — и тут же заговорил о текущих делах. Катерина не улавливала, о чём они говорят. Они часто повторяли цифру, ту же, что раздавалась с трибуны: тридцать три процента…

В кулуарах непрерывно ходили. На площадке, за трибуной, появлялись загадочные для Катерины посланцы. Оратор, который был несомненно предметом негодования слушателей, едва ли был центром их внимания. Катерина по дороге даже не спросила своего спутника, что это за митинг. Она только что прибыла в Париж, и звучавшее кругом слово «забастовка» не дошло до её сознания. Её больше интересовал вид этих людей и внезапный гнев одного из шофёров, который с места показывал на какого-то парня с квадратными плечами, сидевшего на три ряда дальше:

— Я вам говорю, что я его знаю! Какой это к чёрту шофёр! Нам здесь легавых не надо!

Оратор под шиканье и свист удалился. Аплодировали следующему, одному из руководителей профсоюза. Виктор крикнул: «Да здравствует Фиансетт!» — и продолжал разговор с маленьким краснощёким шофёром: разговор всё время вертелся вокруг гаража на бульваре Шаронн и общества «Метрополь» — за ним всё дело. Во «Французском» всё налажено.

Было около часу ночи, когда председатель митинга поднялся посреди невообразимого шума и стал читать какую-то записку. Непонятное молчание охватило вдруг две тысячи шофёров: поставили на голосование вопрос о забастовке на следующее утро; забастовка была единодушно принята при общем энтузиазме, и зал, стоя, запел «Интернационал».

Выходя, Катерина, которую вся эта картина отвлекла от её мыслей, вдруг почувствовала себя брошенной, чужой. Вот опять начнётся ночь. Её брало отчаяние при мысли, что Виктор уйдёт. Она спросила его:

— Куда вы теперь пойдёте?

— Как куда? На боковую! Спать осталось совсем немного: в шесть часов уже надо бежать в забастовочный пикет.

Что-то разбилось в Катерине. И в то же время ей было немного стыдно своих мыслей: что же она воображала? Теперь идёт сражение. У Виктора свой долг забастовщика, а она…

— Скажите, товарищ, не могла ли бы я быть вам чем-нибудь полезной? Для забастовки? Нет ли для женщины, которая бы отдала своё время…

Виктор колебался, он не совсем себе представлял… Катерина настаивала. Она предоставляла себя в распоряжение забастовщиков. В голосе её была мольба. Это Виктор отлично слышал, и, может быть, потому он сказал ей:

— Что ж, приходите завтра утром, к девяти, на улицу Каве в Леваллуа, дом профсоюзов. Может быть, найдётся…

Теперь он должен, перед тем как идти домой, поставить машину в гараж. Он всё-таки предложил Катерине подвезти её. Без особого восторга, правда. У неё хватило духу отказаться.